Дарья Ривер

Туловище — для токовища,
Глава — в облаках.
Сон мой вязкий и вещий,
Дух — подбитый глухарь.

Токует, тоскует,
Дятлом древо долбит.
Вёдра таскает
На кострище любви.

А чего те полны:
Воды, белены,
Дров, изумрудов?
Сокровище сердца не изуродуй.

Токуйте, пока свежа.
Глазницы мои дрожат.
избранная овца бежит отца
лик сияние царь

Внутри меня – частокол
Восклицательных знаков.
Рядом с ним – чистотел –
Инаковость.

Восклицательный – из небытия –
Моей болью.
Уроборосов школьник, смеясь,
Бросал на колья.

Теперь он – смотри – в ряду, в строю.
Я себя пожираю привычно.
В моём раю гамаюн
Иностранен птичьему.

Он изъясняется литургией, где я –
Возглас дьякона, не более.
Кровят края
Кольев.

Кровь не течёт.
Это моя вотчина, моя волость.
Доставай зачётку
Души. Мальчик, мальчик, жив уроборос.

Пот с лица.
Змея-одиночка
Приминает землю, хоронится –
Жертва для точки.

Гор-ли-ца –
И летят из каждого звука
Перья и потроха.
Я же – горчицей брюха-
та. Я – Хатынь, а не то, что в Кувуклии.

Горлица, видно, произошла от Иуды.
Думать о дочери – Саломея всплывает в уме.
Если поднимешься хотя на миллиметр –
Почуешь, как небеса вздуты.

На пасхальный огонь кидаются зороастрийцы,
На любой церковный огонь.
Чёрт улыбается, дыбится его чёрный конь,
Копыта которого вот-вот заострятся.

Под конём – я, и крадётся время рожать.
Здесь не будет кесарева ножа,
Авраамова не хочу ножа...
Впрочем, разве не сойти мне за Исаака? Что ж,
Кесарю – кесарево, Богу, стало быть, – Божий нож.

Нас жгут, но мы не бежим,
Ибо в Кижи претворили кожу.
И мы чувствуем не пламя, а иглу. Её нажим
До райского сада дорогу укажет –
И тогда помянем Адмиралтейство,
Влагая увечное имя в Божий пестерь чудодейственный –

Там птица Имярек множится и поёт,
Взирает на местные выхлопы, черноту, удушье,
Для нас по небу корабликом плывёт,
Подаёт молитву неимущим.
А та – в сердце толкнётся или на землю ляжет,
Заскулит, всеобщие раны залижет.

...Игла внутрь легла.
Мы – кощеева кончина.
Уводили нас в пучину,
Глядь – топорик перочинный,
Чтоб злодей не знал кручины.
Но расплавилась игла:
Прогорели мы дотла.

"Раю мой, раю..." – беззвучный плач.
И остался нам – петропавловский столпник,
На правой ноге болтается кирзач.
"Будь заступником, истопником
Светлой бани для душ".
...покровцы и Покрова.
На пеленальном столике – младенец, на поминальном столе – самовар.

Решётки на окнах нашей психушки
Напоминают витражи в госпитале Хадасса.
Здесь – лишь скелет, но Шагал украдкой приходит на ужин,
Который я никогда не ем. Я на ужин не прихожу, а на скелет пытаюсь нанизать мясо.

Мясо моей души. Кажется, здесь я поняла, почему
Жёны-мироносицы не бросились ко Христу, когда Он висел на Голгофе.
Страх, страх, страх. Это хуже привязывания. Оцепенение моё, изыди. Тебе одному
Навстречу – и Крест, и Давид с Голиафом.

Первая палата – низшая каста, низшая раса.
В ней-то я и размышляла о многом тут.
Мини-конвейер жоп под уколами – в процедурном. О госпиталь Хадасса,
Будучи первопалатником, лучше бы пребывать в бреду.

Лезь на стену, загнанная обезьяна.
Впрочем, и лестница Иакова вполне зрима.
Дух роется в механизмах души – и находит изъяны,
А я – откликаюсь на крики ослиные.

От сна и бреда – одна победа.
В окно, пронзая равнодушие, пробивается свет. Почти стал свет.
Спасибо, Иван Сергеевич. Говорите, в понедельник-вторник уеду.
Сквозь решётку жестокости – маленький кузнечик в позднеянварской траве.