Таина Ким

                              За виртуозами былого – 
                              красот, длиннот, словесной вязи – 
                              крадись, в надежде вызнать слово, 
                              по проходным дворам фантазий
                                                      Майя Шварцман 


Когда придёт на чай непарадокс 
и гению в тебе сломает кости, 
ты, взяв луну на длинный поводок, 
иди смелей от Диккенса до Остин 
по лондонским бульварам и дворам, 
по временным ступеням тайных лестниц, 
ведущих к отворившимся дверям 
в миры фантазий Геймана и Лессинг*. 

Под чопорность напыщенных балов, 
под мнимый крик набашенных гаргулий 
твой гений без присмотра докторов 
найдёт слова, значения прогуглив. 
Читатель встрепенётся от красот, 
широт, длиннот его словесной порки, 
а после, шумно выдохнув – my God! – 
до дыр зачтёт про рыцарей и орков. 

Но если гений дрогнул и замолк, 
прислушиваясь, как негромко стонут 
в нём полудостоевский, полублок, 
заблудшие в туманах Альбиона, 
беги в Москву (Самару, Магадан…), 
с цепи спустив луну над отчим домом, 
лови слова и складывай в карман, 
шагая от Пелевина к Толстому… 

_____________________________

* Дорис Мэй Лессинг

Смотрел декабрь глазами старыми, 
печные трубы раскурив. 
И, словно ёлочные шарики, 
качали ветки снегири. 
И пахло холодом и сыростью, 
раскисшей грязью и хандрой. 
Котов-бомжей кормила сыром я, 
по шёрстке гладила рукой. 
Шагала между непогодами, 
а где-то падал Южный Крест 
на суету предновогоднюю, 
на ожидание чудес. 
И в дремлющих районах города, 
куда небрежный взгляд ни кинь, 
с досадой воротили мордами 
от супермаркетов ларьки. 
Вдоль трассы, лёжа, сохли ёлочки, 
иголки сыпались, как прах. 
На них с тоской смотрела сквозь очки 
торговых залов мишура. 
И не мечталось, не желалось мне. 
Вдруг ни с того и ни с сего, 
по божьей милости ли (жалости?) 
я увидала волшебство: 
крошилось небо белым крошевом, 
крошилось мелко и легко. 
Вспорхнув, летели с пятен Роршаха 
мне в душу стаи мотыльков… 

                              И катились глаза собачьи
                              Золотыми звёздами в снег
                                                Сергей Есенин


Завыть бы, да не воется ему. 
Свалялось время между колтунами. 
Он холоден к назойливости мух 
и, вздрагивая, щёлкает зубами. 
Он смотрит в небо, как гроза грядёт, 
как тучи рвутся там, где слишком тонко, 
и сквозь прорехи каплет в огород 
вчерашний страх раскатистый и звонкий. 
Пришёл сосед, остывший суп принёс, 
смахнул слезу, ударив по живому… 
Но хлеще жажды мучает вопрос – 
куда пропал хозяин вместе с домом? 
Нависла ночь кудлата и липка. 
А пёс едва стоит на слабых лапах 
и втягивает в тощие бока 
осевший на траву уютный запах. 
О тёплую хозяйскую ладонь 
вчера он тёрся радостно и прытко, 
но грохнул гром, земля вошла в огонь, 
и заскулила старая калитка… 

Завыть бы, да не воется ему. 
В нутре тоска, сменившая тревогу… 
Он влажным носом тычется во тьму 
и, свесив хвост, бредёт к луне двурогой… 

                                Мелькают, мигают – и снова их нет 
                                                     Константин Бальмонт 


Мне не спится, не снится, не дышится мне. 
Сказки в сети вплетает паук на окне: 
в них есть принц – нет, не я, и принцесса – не ты, 
в них есть «долго и счастливо» к смерти впритык, 
и, как водится в сказках обычных людей, 
есть горошины, тыквы и уйма детей. 

А у нас в энный раз ни фига не срослось. 
Вновь за осень рогами цепляюсь как лось 
и доверчиво льну к твоему сапогу, 
изгибая лосиную спину в дугу. 

Да, не так уж красив, да, не слишком богат,

(а быть может был Крёзом сто жизней назад

и богатых лидийцев на пальце вертел!)

но зато я добряк и в хозяйстве умел.

И пока ты с другими танцуешь коньяк, 
я смотрю, задыхаясь от ревности, как 
сквозь угрюмые стены и сквозь потолки, 
о мечты разбиваясь, летят светляки – 
вот мелькают, мигают – и снова их нет, 
и окурками давится новый рассвет… 

Отчего – говорю пауку на окне – 
мне не спится, не снится, не дышится мне? 

                               И бьют часы, и стрелками секут 
                               Не для того, чтоб о душе напомнить, 
                               А фаршем человеческим наполнить 
                               Бездонное зияние секунд
                                                                   Игорь Царёв 


Орудует в лесу бензопилой 
бумажный бог, хлебая дни из фляги. 
Он гробит древесину для бумаги, 
сомкнув уста в ухмылке ледяной. 
И мастерит из каждого листа 
не моцартов, не рильке, не магриттов, 
а биомусор, выгодный для сбыта 
и на погост, и в злачные места. 

В шуршащей массе умственных калек, 
надев пустую голову на плечи, 
бумажный бесхребетный человечек 
ломается о пластиковый век. 
Он числится под именем «никто» 
среди таких же хлипких оригами. 
Его вперёд бумажными ногами 
несёт в забвенье бледный конь в пальто. 

В то время как планета на спине 
китов своих катает неустанно, 
бумажный бог в бездонные карманы 
укладывает куши пожирней. 
Бегут минуты, стрелки навострив. 
Пытается эпоха встать с карачек... 
Безумный мир в хронической горячке 
ещё не мёртв, но будто и не жив.