Александра Шалашова

Моя бабушка больше не варит щей и на дедушку не орёт – 
и бежит по квартире вода вещей – закисает, гниёт белье. 
Всё быльём поросло, но из всех былин вспоминает она одну. 
Я в нечищеной ванне седых волос в проржавевшей воде тону. 

Моя бабушка больше не ходит к нам – запил дедушка, умер кот. 
И бежит по квартире вещей вода, и ходить по воде легко. 
На тонометре сто шестьдесят дрожит, на глюкометре – ничего. 
Если бабушке выпало ждать и жить, добела подметать чертог – 

то расскажет, как с братом валили лес, что в тринадцать – 
не в жизнь, а в кровь. 
И лежали картофелины в земле, и врастали в земли нутро. 
Каждый носит от леса невидный шрам, кто на дедушку не кричит. 
Я под дверью стою, тишины страшась, по карманам ищу ключи. 

Вдруг заснули, забыв про плиту? И газ по цветастым коврам бежит? 
Вдруг забыли, что скоро десятый класс и закончился соцрежим? 
Вдруг не помнят, что с мамой живём одни – не заладился мамин брак, 
потому и живём далеко от них, чтоб бесславные скрыть дела. 

Но за ключ всевозможное я отдам – только еду я к ним 
на чай и боюсь всякий раз: что стоит вода, а соседи внизу кричат.

мы ходим с экскурсоводом 
останавливаемся в ямах полных воды
слушаем как стоял крашенинный ряд 
коробейный ряд и лоскутный ряд 
как запахи смешивались в одно 
мы грызём деревянные палочки 
со сладкими острыми крошками 
больно царапающими языки 
а как на нашем с тобой языке будет 
высоко стояла трава по-над городом 
если сверну в другой переулок
потеряемся навсегда но встретимся
когда вынесут вешние воды 
в открытый космос где будем помнить 
друг друга и тех кто до 
будем помнить как бежали
боялись важного не услышать 
как накрывали головы 
когда дома на центральной улице 
стекали на асфальт 
крошевом штукатурки
позапрошлого века

в семнадцать лет болела чем-то вроде невроза 
в маршрутку садилась в принуждённой позе 
содрогалась от острого страха смерти 
вокруг сидели старухи дети 

а у меня уголёк царапался тлел в груди
участковая слушала не находила 
ничего кроме тахикардии весенней усталости 
говорила мол вырастешь перестанет 

но пока взрослела то всё кололо
и черёмухи вышивка плыла над городом 
и только одно успокаивало утешало 
смотреть как старуха в цветастой шали 

с клеенчатой сумкой парень в прикольных кедах 
женщина с сыном те что со мною едут 
так же вдыхают запах памяти и бензина 
так же боятся невыразимого 

и понимать что всех это время выбрало 
и дальше следует поворот на Выхино 
где выйдем к метро побредём недышащие 
по отпечаткам корней деревьев или покрышек 

а теперь уголёк в груди выбыл выболел 
боже дай не выходить на выхино 
тем кто едет с дачи с тяжелыми сумками 
тем кто в розовой папке везёт рисунки 

двумя пальцами сообщение набирает 
боже не вези нас на выхино умирать
мы такие маленькие и влюблённые 

университет управления 
аптека
управа района

В некотором царстве небо светлей и чище, 
там и узнаем – где и зачем, и кто мы. 
Аня живёт на станции Омутище, 
одиннадцать лет глядится в безвидный омут. 

Аня в школу не ходит – родителям дела нету, 
электричка поля разрезает, кричит и мчится – 
Аня едет до платформы сто тринадцатый километр, 
повторяя, точно молитву, за продавщицей, 

что проходит насквозь вагоны с заплечным скарбом. 
Остановится, тёплую куртку скинет 
и скажет здесь перед всеми, храбро, 
что предлагаю платочки, носки мужские 

и женские, нитки, ремни и бусы, 
и кошельки разноцветной теснённой кожи. 
И да проследует поезд февральским курсом, 
и да приидет когда-нибудь царство Божье. 

Я предлагаю воду и мятный «Орбит»... 
Через сто километром будет Москва в тумане, 
но Аня выходит на обезлюдевшую платформу. 
Только Господь непременно придёт за Аней. 

Аню давно по оврагам никто не ищет, 
за листовки и информацию никому не платят. 
Аня жила на станции Омутище – 
Аня ушла в самом лучшем зелёном платье. 

Пили, я помню, пиво в холодных банках – 
губы насквозь жестяной язычок изранил. 
Так у «Пятёрочки» тихо стоял и плакал – 
только Господь непременно придёт за Аней. 

Белое поле скоро пройдёт и стает, 
птицы под небом будут, и будут кедры – 
если Господь непременно придёт за нами. 
Если Господь непременно придёт за нами... 

Я выхожу на платформу в дырявых кедах.

Лимита я с глухого севера. С обожженным нагим лицом. 
Мы ходили по божьей зелени. И на платье мне млечный сок 
оставлял-рисовал отметины, чтобы знала свою стезю. 
Чтобы думала – скоро стерпится. Как кишмиш израстёт в изюм, 

так и я потащусь с кредитами вдоль исхоженных пыльных лет, 
и прижму я к груди не дитятко – из «Магнита» тугой пакет, 
где картошка. И красят клёны ватной палочкой листья в йод. 
Ведь гуляли же, непутёвые. И не думали, что пройдёт. 

Электричкой на дачу ехали и слонялись у жёлтых груш. 
В старой куртке с тремя прорехами настоялися на ветру. 
И была я такою беленькой, точно чаячье перо... 
Мы смотрели, как шёл по телику нестареющий Пуаро. 

А потом оказалось – полноте. На ладонях его артрит. 
В нашей детской и душной комнате поугас огонёк любви. 
По стеклу ползёт сонной мухою. Что болтать о добре и зле, 
если с губ полотенцем кухонным я стираю черничный след? 

Только что тут с собой поделаешь, если в горле тревожит ком, 
если грустная, многодетная вспоминаю всегда одно: 
как по даче пылили велики. Как черешней был полон сад. 
Как была я хорошей девочкой 
с белой лентою 
в волосах.