Александр Арбузов

С последней тенью по забору

уходит  пятница за угол.

Уставший день. Стихает говор.

И жизнь моя идет на убыль.

А всё же хочется взбодриться.

Но домовой из тьмы прихожей

под скрип соседской половицы

мне откровенно корчит рожи.

Издержки сна не для поэта:         

зудящей мысли ты за небыль

готов отдать все вздохи лета,

соломинки плывущий стебель.

И в ночь с бессонницей  в придачу,

ломая жернова тревоги,

ты всё поймешь и вдруг заплачешь,

обнявшись с прошлым на пороге.

А завтра… кажется, не будет.

Так что лови момент у моря.

Тебе ль не знать, кому прибудет…

Не счастья… может, просто горя.

Ты близка так и далека…

Что мне скажет сирени запах,

лепестками упавший на пол?

Скажет: здравствуй! – или пока?

Солнце ластится мне в окно,

утро будит хорошим знаком,

и галчонок под черным фраком

пару раз постучался, но

я не вышел из власти сна

и в полете еще с тобою

всё какие-то планы строю,

ах, весна ты моя, весна!

Сколько слез было через смех.

Знаешь, ты мне дороже всех

луж осенних, осколков зим –

только ты, весна, не грузи.

Всё устроит сама судьба.

Как решит она, так и будет.

Ты от лишних проблем избавь,

не греми нам из всех орудий.

Раз любовь к нам вошла в сердца,

расцветай же ты, месяц май,

да пришли соловья-гонца –

пусть подскажет дорогу в рай.

Под сочный храп из пуховой берлоги 

уходит утро, втягивая сонно  

прохладу озабоченного дня. 

Не покидает сон, тревожный сон, но…  

бодрость в руки, в тапки мои ноги – 

и нет плохой погоды для меня.  

Я вновь живу, толкаюсь с облаками,  

спешу поймать за хвост летящий ветер, 

и мир мне мил сквозь бусинки дождя. 

Люблю грозу и всё, что есть на свете,  

И даже с гор летящий в пропасть камень,

и лозунги забытого вождя. 

Я весь пропитан откровенной Русью:

– Медведь – как говорят американцы.  

Я уважаю хлесткий русский мат.  

Мне довелось бывать и оборванцем,   

и это вспоминать я буду с грустью,  

как вспоминает валенки зима.  

Но я не сдамся – никакие блага 

не вынудят рвануться на чужбину.  

Мне не забыть сельчан, косу, сарай,  

березы сок и алую рябину,  

и предков, преисполненных отвагой.

Мне с этим всем добром – дорога в Рай. 

Не за песнями в город 

вы однажды поехали. 

По романтике голод 

щекотал вам кишки.

За какими успехами 

отправлялись со смехом вы,

оставляя в деревне свои корешки?

Чем тянуло вас царство бетона и стали,

на природе рожденных косцов, грибников,

от мелеющих рек, перепаханных далей,  

от болотных огней и корявых пеньков, 

от березовых мыслей в предчувствии сока,

когда белый подснежник стелился ковром,

когда Зорька теленка рождала до срока,

и искрилась судьба пионерским костром?

Что тянуло вас в город, 

отрастившие бороды? 

По романтике голод

или денег мешки?

Не поэтому ль поводу 

были долгие проводы?

А деревни-то нет! Возвращайтесь, вершки!

Обрезной доской покрытый ящик,

пахнущий карельскою сосной,

став гробом и самым настоящим,

отмечал событие в Ямской.

Горбились и охали старушки.

Мужики тянули беломор.

Вдоль берез, расплакавшись по-русски,

сиротел вчера шумевший двор.

Сиротел, тоскливо глядя в небо,

черный кот и цвета хаки джип.

И соломинкою стал засохший стебель

ячменя, что под скамьей лежит…

Не меня ли тут в сей час хоронят?

Не по мне ль заказан упокой?

Надо мной ли ветер треплет кроны

и трясет дрожащею рукой?

Погодите, я ещё не умер.

Я начну всё с чистого листа.

Мне не нужен шик и черный бумер.

Вымолю прощенье у Христа,

все грехи отмою Словом Божьим,

буду кротко ближнего любить

и раздам добро – кому не должен,

и тому, кто просто должен жить.