Сергей Чуриков

Он был в том возрасте, когда
беда всё ближе, счастье — дальше,
за многотрудные года 
немало горя повидавший.
Старик в квартире жил один.
Зимой в одежде затрапезной
во двор с лопатой выходил,
дорожку чистил у подъезда.
Никто об этом не просил
и благодарностью не тешил,
напротив — он, лишённый сил,
служил объектом злых насмешек.
В жилище тихая тоска
неумолимо раз за разом
одолевала старика,
подобно раковой заразе. 
Холодным вечером его               
на "скорой" увезли в больницу,         
и коркой льда покрылся двор,
легко на скользком оступиться.
Прошла неделя, может — две,         
нетвёрдый стук лопаты слышу.      
Смотрю: знакомый человек,
одолеваемый одышкой.
С асфальта снять опасный лёд
хотел мужчина седовласый,
а лёд бронёй надёжной лёг
и старику не поддавался.
Лопату крепче обхватив,
больной, усталый, позабытый,
непонятый никем Сизиф
не останавливал попыток.

Он умер много лет назад.
Что был, что не был — всё едино.
Забот хватает за глаза,
нет даже времени для сплина.
Индифферентный "день сурка"...
Но иногда — как боль зубная —
того чудного старика
я почему-то вспоминаю.

Кружат мотыльки на душистом лугу
Среди васильков, земляники, ромашек;
Умиротворение, жизни разгул,
Приветливый мятлик соцветьями машет.

Шмели по соседству лениво гудят,
Согретые ласковым утренним солнцем,
А радуга после грибного дождя
Того и гляди акварелью прольётся.

Густая трава медуницей горит,
Влечёт первозданностью запахов свежих.
Изящные бабочки — дети зари —
Порхают свободно, в идиллии нежась.

Нектар собирая, не знают они,
Что в эту минуту вселенского рая
Под листьями мака в укромной тени
Горбатый паук мотылька пожирает.

Бреду по трассе, боль в груди,
гудят натруженные ноги.
Распутье вижу впереди               
и указатель на дороге:
Направо — рай, налево — ад.
Ладонью грязной капли пота
на лбу размазав невпопад,                               
иду к развилке неохотно.
Смотрю налево — там лежит
большак, и по нему в истоме
толпа знакомых и чужих             
течёт, пороками ведома.
Направо — в сумрачной глуши
тропа узка, валежник, ямы,
не замечаю ни души   
на фоне зарослей упрямых.
Куда идти — решать пора.
Мужчина я по жизни здравый.
Кромешный ад, желанный рай.            
Ступаю на стезю, что справа…

Споткнулся вдруг о камень я, 
упал в кусты, разбил колено,
поднялся, тернии кляня,
и повернул, как все, налево.

Растаяла дымка над морем,
как сахар в горячей воде.               
О чём-то с пучиною спорят
крикливые чайки весь день.

Волна на волну набегает,
вскипая от злости в пути,
шипит в безрассудном угаре                   
на низко кружащихся птиц,   

снующих, покоя не зная,         
над пенным, бурлящим стеклом.      
Стихия и шумная стая
завязаны мёртвым узлом.         

Какую великую тайну
скрывает их прочная связь? 
Неистово птицы летают,
в потоках воздушных резвясь,

ознобные брызги, как бритвой,               
крылами срезая легко,   
скрежещут надрывно и хрипло
подобно ударам клинков.   

Растаяли годы над морем,
рассеялись, как миражи.               
О чём-то с пучиною спорят
крикливые чайки всю жизнь.

Непонятно зачем
я сегодня забрёл на поляну,
где гуляли с тобой
в позапрошлый безумный июль.               
Одиноко стою
в разнотравье густом и духмяном,
вспоминаю тот день, 
учащается бешено пульс...

Завораживали,
шелестя, васильковые волны.
Мы тонули в цветах.
Распевали цикады вокруг.               
И у нас каждый раз
на какое-то время, невольно,
замирали сердца
от соприкосновения рук.
На пахучий шалфей
элегантная бабочка села.
Мне казалось, она
от прохлады дрожала слегка.
Захотел обогреть
я её трепетавшее тело,
приближая ладонь,
но спугнул недотрогу с цветка.               
Я улыбкою вслед
провожал улетавшую фею.      
Улыбалась и ты,
из ромашек сплетая венок.
А повсюду витал
аромат горьковатый шалфея,
две наивных души
опьяняющий словно вино.

Всё по-прежнему здесь:   
деловито стрекочут цикады,
океан васильков,                      
и шалфея живая вуаль 
деликатно хранит
упоительный запах мускатный
легкокрылой любви,               
упорхнувшей, как бабочка, вдаль.