Татьяна Никольская

Время, как ртуть на градуснике, приближается к тридцати.

Но не стряхнуть, не измерить заново, можно только разбить.

Вот и опять в тысячный раз через сад пройти

Туда, где желтеет Синод, сливаясь с листвой.

Жить.

И странно думать, что никогда не иссякнет песчинками свет,

Что сутки будут хлопать ресницами, что не кончится их завод,

Что когда-нибудь, после многих событий, будет мне сорок лет,

И все так же, сливаясь с листвой, будет желтеть Синод.

С суеверным любопытством порою гляжу на старух,

Плетущихся из магазина — в сеточках хлебные кирпичи.

Так в детстве было загадкою зрение мух

И пчёл, которые видят ультрафиолетовые лучи.

Сколько же надо было смеяться, плакать, страдать,

Сколько отдать и утратить, чтоб на закате своём

Лишь и нажить, что накидку вышитую на кровать,

Слоника на комоде, чашку щербатую "С днём

Ангела!" ... Да и она разобьется когда-нибудь...

Город казенных линий, клеток, откуда

Это чувство свободы! Которого, однако, строже

Безнадёжная, вечная связь с ежедневным маршрутом —

Ничто не держит и свернуть никуда не можешь.

Наверное, к лучшему. Преют бурые желуди

На газоне, и завтра будет уже не больно,

Когда погладит ладонь... О, какая тяжёлая!

Нежная... Вот и пора. Дует с Невы. Довольно.

Восклицательные знаки вечера — телефонные будки.

Он мало отличен от полдня, разве что длинные тени.

Ждать ответа томительно, прервать ожиданье жутко...

Тянутся гудки, словно прикосновенья.

Если сейчас весь этот пейзаж избавить от смысла —

Дома и серые окна с семейными тайнами

За двойными рамами, с пылью хрустящей, кислой —

Всё бы осталось таким же навязчивым и случайным.

В маленьком быстром дожде, забрызгавшем площадь,

Рыхлой жизни события утрамбовать бы плотно.

Сколько останется лет — три, пять, шесть, кто больше?

Всё остальное, как сон, — мутно, тепло и бесплодно.

До тех пор, пока хлюпает мартовский снег,

И бурые лужи блестят, словно с них стёрли пыль,

Будет хотеться в Америку иль в девятнадцатый век,

Или припомнить хорошее что-нибудь, что позабыл.

До тех пор, пока пестрит таблицами класс,

И раздражают друзья, а равно и отсутствие друзей,

Будет тянуться на вырост слатанный звёздный час

Юношеских писателей, нелепых пурпурных кораблей.

До начала судьбы пройдёт ещё множество лет...

Так считаешь, когда с дружками в подъезд забредёшь.

Несколько злых анекдотов, несколько сигарет –

Вот развлеченье для отроков — бессильный дешёвый “балдёж”.

В салфеточно-чистом цинизме – зависть к другим.

Стена такая, что брезгуешь прислониться к ней,

Но делает свое дело тягучий заманчивый дым —

Как татарин садишься на корточки, смотришь на всех веселей.

А потом... Безнадёжно томишься, возвращаясь домой,

От весенних запахов. Раздражает уличная толкотня.

“Как это всё незначительно, как заманчиво — Боже мой...

Как этот взрослый мужчина взглянул на меня!”

До тех пор, пока в тоске изнывает душа,

И чувствуешь себя стариком, жизнь познавшим вполне,

Молодость будет длиться. И будет она хороша

Независимо от того, было ли счастье в ней.

в марте зачем-то охотно верится в то,

Во что в феврале не верилось и разуверишься в мае.

Казалось бы, много ль меняешь — пальто на пальто —

А словно рождаешься заново, мир принимая.

Это потом, когда год будет не так уже юн

И в смене его времен уже не увидишь загадки —

Тогда с безразличием нервным проводишь белый июнь,

Махнёшь рукой на июль, преждевременно август загасишь.

Пусть лучше подмостки сыпучие строит метель,

Резинкою тянется осень — темна и ненастна.

Самые страшные месяцы — март и апрель.

Зачем они мучат, зачем обещают напрасно!

Всё это знаешь, но небо, оттаяв, блеснет синевой,

Сугробы покроются коркою, скользкой и чёрной, —

И будешь тревожно и весело ждать неизвестно чего,

Опыту прошлых годов не доверяя упорно.