Полина Потапова

Никогда ещё не было в мире пустынней...
Помню только, что пахло разлитою дыней. 
Это сын так сказал: «Кто-то дыню разлил». 
Я ответила: «Знаешь, на жвачку похоже, 
На «лав из» – у меня этот запах под кожей.
Он всегда побеждал, чем бы мир ни разил». 

За окном было тихо. Стояли трамваи. 
Колыхались одни тополя и трава, и
Сын спросил: «А лафыс, что, втирать надо, мам?»
Я ответила: «Нет, просто, знаешь...»
«Смотри-ка! –
крикнул сын, и во мне что-то сжалось от крика. –
Да не бойся. Гляди, все сидят по домам». 

Я уже не боялась, хоть было пустынно. 
Что есть силы прижала к груди своей сына, 
Мокрым носом уткнувшись в макушку его. 
– Ты опять за своё, мам.
– А помнишь, как ты мне...
– Да не плачь, мам. Я понял, любовь – это дыня.

Было ранее утро. 
Вокруг – никого. 

Я сглотнула: нет в горле следа от наждачки. 
Голубая обёртка и вкладыш от жвачки –
На столе у кровати... 

– Ну что ты, ложись. 
– Я закрою окно. 
– Но на улице лето.
– Этот запах, сынок... 
Ты же чувствуешь это.

Зазвенели трамваи. 
Продолжилась 
жизнь.
 

Несёшь в себе птенца-щенка, 
и норовит во сне прижаться
к твоей стене моя щека, 
чтоб до утра здесь продержаться, 
где, как в трубе, гудящий гул, 
где страх, как в триллере, щемящий, 
где я – в тебе, где я – щегол, 
и хоть я – птица, но щенячий
во мне озноб, и – так нетвёрд – 
мой голос внутренний писклявый
гоняет слово взад-вперёд, 
ведь я – беззубый, и бесклювый, 
и безъязыкий – это ты, 
что притворяешься зубастой...

Из темноты и немоты
пора нам, мама, просыпаться.

 

давай, говорю, переставим мебель, 
а лучше на юг навсегда уедем.
деньжат наскребём, серебра и меди, 
котёнка усыновим.
я пла'чу, на эту кровать большую
глядя, – наверное, не по фэншую
просто стои'т и пустует. сто'ит
её отвезти к моим.

ведь скоро вернутся из школы дети,
а я вся взъерошенная, как йети,
а тут ещё эти
столы и стулья
зачем-то переставляй...
поэтому на
безразмерную дачу
давай их? одна – непременно запла'чу.
пусть всё как всегда, но как-то иначе...
не надо, не оставляй.

я правильной стану, я стану хорошей,
ходить перестану
странно взъерошенной,
даже мечтать о котёнке брошу – 
просто и без обид.
я призраком стану в квартире,
шёпотом...

сильно за раной свербит, пусть шов там.
ну, знаешь, когда ампутируют что-то,
но то, чего нет,
болит.
 

мы напрасно с тобой злословим – 
до рассвета не хватит зла:
ночь снимается слой за слоем, 
хоть и нет тем слоям числа. 

пусть уснём мы и всё простим мы
(я простила – и ты простишь), 
невесомый, несо-вместимый
с этой жизнью кружи'тся стиш.

не лови языком – растает; 
пусть останется там, во сне. 
мы проспим – и легко нам станет. 
засыпай. засыпай нас, снег.

 

А когда-то могли они соревноваться с дрелью 
За стеной, эти крики взбесившейся детворы. 
Но однажды всё стихло. Так странно, когда в апреле
Детский гомон не слышен, и вымерли все дворы. 

Оказалось, на улицах невероятно жутко, 
Если днём не скрипят качели и в стену мяч
Не стучит. Мы подумали: нет, это чья-то шутка.
Покажи, где смеяться нам, чем-нибудь помаячь,

Кто всё это замыслил, с великой пусть целью даже –
Мол, нам всем предложила судьба интересный путь...
А потом нам верни всё, как было (всё сделай так же):
По песочницам – всех спиногрызов, 
На скейты – старших.

И, отдельно, 
на лавочки – бабушек 
не забудь.