Андрей Степанов

В маленькой деревне, рядышком с погостом,
Старая церквушка - чёрные кресты.
Только вот что плохо: прихожан не густо -
Две глухих старухи, дед Иван, да Штырь.

Штырь — весёлый пёсик, рыжий, словно солнце,
С добрыми глазами, ласковым хвостом.
Дед как внука любит своего питомца,
Кормит белым хлебом, поит молоком.

С пенсии колбаски купит граммов двести,
Поровну поделит: "Ешь, бродяга Штырь.
Что пойдём посмотрим, церковь как? На месте?
Да к сынкам заглянем - положить цветы.

Ты то их не знаешь... Крепкие ребята:
Родине служили в городе Герат*.
Там вот и погибли. Что молчишь, лохматый?
Посидели, хватит, всё - пойдём назад".

В маленькой деревне три избы остались,
Старая церквушка, да большой погост.
Дед Штыря погладит: "Ах, какая жалость,
Почтальон покуда денег не принёс".

*Герат – город и провинция в Афганистане.

Пятое марта.

Холод собачий.

Тусклые звёзды за окнами плачут.

Падают скопом на стылую землю.

Город падениям дерзким не внемлет.

Снег превратился из мягкого в камень.

Люди сидят за стальными замками.

Пара прохожих спешит, замерзая,

К скользким ступеням пустого трамвая.

Пляшут машины в колейных изгибах,

Фарами топят застывшие глыбы.

Пятое марта.

Холод собачий.

Пьют коммунальщики, пьют, но «ишачат».

Снежную сказку везут со дворов.

Пьёт вместе с ними сантехник Петров.

Снежная сказка ему надоела,

Трубы заполнены памятью белой.

Он поглощает с утра до утра.

Гаснет в прихожей зелёное бра.

Гаснут упавшие звёзды, луна.

Пятое марта. Ну где же весна?

Тычет мордочку слезливую
В речку маленький туман,
Расползается под ивами,
Забирается в карман.
 
Избы гладит мокрой лапою,
На крыльце сидит молчком,
Словно старый дед под шляпою,
Космы прячет за углом.
 
Разрезает солнце лучиком
Стылый, матовый пирог.
У речной крутой излучины
Мнёт туман, лохматый стог.
 
Тишина густая, влажная,
На моих лежит плечах.
У тумана жизнь неважная,
Час, другой и он зачах.

Водки выпил с утра, душу выпростал, 
легче не стало.
Ты сказала: "Пора!"
Собралась и навеки ушла.
Плавал запах прощальный,
в квартире за Рижским вокзалом.
Запах пряных духов, конопляного масла, тепла.
За окном мокрый снег
падал с неба с пронзительным чувством,
тротуарная грязь обнимала подошвы сапог.
Город топал, борясь,
с непогодой разнуздано грустной,
И молчал телефон, понимая, как я одинок.
Мне достался лишь год,
к сожалению горький, вчерашний.
И твой жёлтый бокал, и пустая со скрипом кровать.
Правда жизни крепка,
как московские красные башни.
Я пытался понять, почему не сложилось опять?
Может, плюнуть на всё,
и уйти по разбитой дороге?
Говорят, быть с тобой – это мудро и лестно, увы.
Говорят, ты умней,
а я просто сказитель убогий,
Создающий стихи из опавшей осенней листвы.
На журнальном столе
позабытый  потрёпанный Бродский,
твой любимый и дерзкий,
поверивший в светлую даль.
На плите сковородка, 
а в ней макароны по-флотски.
На шершавой стене – 
ускользнувших веков календарь.
Ты ушла, растворилась,
исчезла как сказочный призрак.
Мне, оставив сомненья и стылую, с горечью, ночь,
да ещё облака
бесконечной земной укоризны.
Томик Бродского — разве он сможет помочь?

Ковыль колышется — ни сна, ни отдыха,
В степи гарцующей дороги разные.
Стихи не пишутся, слова негодные,
Меня не жалуют, меня не празднуют.

Перелистать бы жизнь да, не положено.
Ковыль колышется, душа дурманится.
Лихих людей не счесть в краях нехоженых,
Нательный крест сорвут и что останется?

И что останется? И что изменится?
Луна прозрачная глядит рассержено.
Река-проказница сломала мельницу
И унесла меня в приют отверженных.

Сижу потерянный, сижу задумчивый,
Ковыль колышется, росой придавленный,
Степь просыпается — какая умница! —
Рассвет в окно стучит, и — это главное.