Михаил Ватолин

Песня полудня легонько коснётся

камертонов теней, струн деревянных скамеек парка,

медной листвы, серой ямы асфальта,

плюшевых трав, и велюра

мшелых пеньков,

на которых

сизая паутина отцветшего времени года,

яркого ныне, но павшего в воды -

в лужицы пышных дождей,

в отзвук их лютней и колокольцев,

сменивших литавры и тамбурины, -

рваной ноты тумана,

тянущей из луговин

звонкие цепи эха:

забытого ныне смеха

со вкусом сахарной ваты, и -

аромата лета,

шелеста крыльев бабочек, да

стрекозиного стрекота,

клёкота листьев и птиц,

слитого с шумом парка и

поездов, проходящих мимо,

с шумом машин, шелестящих незримо

где-то там, за оградами;

под теми же облаками,

что набегают на гладь пруда

бросить тень, и гадать, гадать… -

вернётся ли?

Вернётся ли лето?

…у осени после полудня

нет на это ответа. 

Кремово-желто-зеленый город,

утренний летний рассветный город,

приюти мои стайки вспорхнувшей печали,

в трёх ли, в пяти ли этажном рае;

Сотвори мне проспекты зелёного солнца,

сердце белого цвета, и красные маи,

стекла, рамы древесные, их переплеты,

и балконы, что в вечное небо взирают;

руки полных деревьев касаются окон,

бесприютная птица воркует и пляшет,

вечный запах осенний, что манит и вяжет.

Всё листва, всё трава, всё ковёр под ногами,

и асфальтовы копи, из детства, из детства:

каждый камень разумен, и каждый расскажет,

что сбылось, что уснуло моё малолетство.

Я - истлевший штакетник, цементная роза,

запах чая, разлитого вкусного чая.

Я уйду, и ничто не взгрустнет по-соседству,

потому что и детство меня не прощает.

Зачарованный город, вот утро, вот лето;

вот газета, и вот папироса истлела;

старики засыпают, а солнце всё выше -

расплескалось по крышам горстями,

и село. 

Я спал на крепкой веточке осины,

и сны влетали осами в окно, садились

мухами в варёное пшено, в проросшее зерно

воспоминаний. Глина

питала дерево, и солнечная муть,

сквозь кисею,

дрожа от страха,

всё глубже наполняла светом грудь,

и сердце расцветало буйством мака,

и чай-иван, оплётший даль и дол,

тянулся к облакам, но их юдоль –

без снов ползти в раскрытое окно,

садиться осами в варёное пшено…

А я на веточке, дрожу, но дорожу,

тем племенем, что кисею простёрло

навстречу пламени, и тень от их шпалер

легла узором в грезящие травы;

уснувший клевер сладко-сонно бел,

как милый принц, почивший от отравы:

любовь пришла во цвете юных лет,

и капля горечи разбавила вино… Цветы?

Мечты? – их больше нет. Есть облако,

глядящее в окно, и сны, что улетают

в синеву: плясать овечками, и дуться на весну –

что та уходит. Листья ей дрожат;

им висельник стремится подражать. 

Весенний снег – колючка в глаз попала,

звездой упала в густоту ресниц…

На синем небе поднято забрало –

сталь облаков со скрежетом синиц;

смеркалось в городе, уставшем от позимья,

и неба голубая прядь, - так локон поздней осени

принять, - непостижимым ветерком осиньим

велела каблуками отбивать, глаголить жизнь,

бредя за небом синим: любить и жить, и пить и умирать…

Цветистым платьем выцвела пурга,

и грязный снег, уставший снежный пепел

курганом пел под ветром, тая в небыль;

капелью а капелла им под стать. Ютились звёзды –

с месяцем сиять

им место выпало над городом весенним – осенний

клин в его воде кисейной: рябые лужи,

тайна темноты; фонарь соперник и прожектор стройки.

Весне все предъявляют неустойку; без золота

её глаза пусты. Без зелени остры её черты. Как осень

плещет горькую настойку, так ранняя весна –

всегда в кусты.

Весенний снег ресниц – калейдоскоп.

В нём видимо всё прожитое Где-То:

сноп фейерверка и гниющий сноп,

пыль засухи, морока-морось лета,

костры, где пляшет палая листва,

и вешних вод отцветшие курганы,

а в небе васильковые поляны…

Туманно всё – снежинка расцвела. 

…падающая с неба весна, песенка доброго рока

вьётся водоворотом, снежная; холодна и глубока,

звонкая; высока и певуча. Так и дорога до дома,

черна, приставуча, - чёрная речка среди тускло-

зелёного леса, средь затопленных зарослей, где

деревьям не место: северо-северо-северо…-

образцово-восточная, гулкая, монотонная, вечно

проточная, дождевая, полжизни весенняя речка-река,

бьющая эхом в серо-зелёные берега – образец поля,

которое тяжко переходить в любую погоду:

монотонная, с рождения до ухода; туманная на заре,

холодная на закате, душная, шумная…

Покатое брюхо глади,

или спина, всё разменявшая на чванное рабство,

на службу, на тяжкий труд – словно крыши домов,

остроконечные, скучные… Мухи мрут,

чахнут травы, преют ягоды, превращаются в слизь грибы.

Из лесов придорожных в пору сбивать гробы,

хоронить, с куцыми лисами и жалкими медведями,

в самой мелкой, сырой, неуютной яме

всё, что было вне образа серого-да-восточного лета,

над которым солнце летит кометой,

пробиваясь сквозь волны тумана лучами

к гнилой траве… Смерти нет и не будет

из века в век.