Хелен Флауэрс

В зазеркальной пучине, который десяток лет,
я преследую дни,
с чем-то дальним ища их сходство.

Каждый раз наблюдаю, как небо меняет цвет,
наблюдаю, как в вязкой крови
умирает солнце,
как багряные лужи стекают в речную гладь,
обратив обитателей омута в злых ниваши.

По каким таким руслам вернуться к тебе назад?
И какие из рек поднебесья
по праву наши?

Под скелетами листьев - холодный и мертвый грунт.
В их прогнивших грудинах - пустые мешочки сердца.
По каким коридорам пройти сквозь предзимний бунт
одичавшего снега, в тот зал, где белеет дверца
в раскаленный июнь?

Там костры разрывают мрак,
там зеленые звезды без страха ныряют в пламя,
там льняная заря с белым днем заключает брак,
растянув над кипящей рекой золотое знамя.

Там покоимся мы.
Не такие, какими нас
разбросало по темным путям неизвестных улиц,
вынуждая идти по осколкам цветочных глаз
и хлебать небосвод языком с полнолунных блюдец.
Там покоимся мы -
мы, не знавшие искр зимы,
не зарывшие память в сгоревшие в пыль закаты.

По каким же дорогам дойти
до твоей земли,
если ориентиры -
могилы без слов и даты?

В зазеркальной пучине, в остроге из крепких льдин,
на уставшей земле, где давно не рождались боги,
я закрою глаза.
Я представлю окно глубин,
где потерянный мир наконец-то открыл дороги.
Где становится чистой рекой
бирюзовый снег,
а душа выпьет ветер, что ранее был так пресен.
И в горячей земле, улыбаясь,
уснет навек,
чтоб проснуться на воле
под ритмы цыганских песен.

Голосами клялись ретивыми,
что чужая фортуна -
врет.

Выпрямляемся гордо спинами:
мы в погоне за исполинами.
За неслыханной из высот.

Упиваясь своими силами,
поднимаем хмельную рать,
подкрепляя желанье винами.

Но в погоне за исполинами
слишком мало -
хотеть
догнать.

Эти гонки не стоят дешево -
мы заставим бежать
весь свет.

Не заметив, что под подошвою
не хребтов супостатов крошево,
а победы гнилой скелет.

Поздно в бойню кидаться грудою,
покоряя забытый Рим.
Помнить промахи - дело мудрое.
Но в погоне - пустой и муторной -
мы не ведаем,
что творим.

Бег на месте - наука хилая.
Не найти на бездумье уйм.

С горделивыми ходим минами.
Но в погоне за исполинами

мы не выросли
ни на дюйм.

На бельевых веревках
дни весят,
искрясь,
метя подолом
подверевочную грязь,
впихнувшись рядом
с недостиранным
бельем.

А мы -
на лавочке под ними
воздух пьем.
А мы -
закусываем праведным
ничем.
Горланим хриплые припевы
абы с кем.
Штакеты мира
повыкуривав
до войн.

В нас стынут дети
отстрелявшихся обойм,
мы разродимся
перекомканным свинцом.
С уже заранее прописанным
концом
носиться будем.

Настоящее кляня,
домой вернемся
за остатками себя.
Но обнаружим лишь зияющий
облом -

дверь сердца вышибли с ноги.
И поделом.

Оставшись в камерах со всеми
и не с кем,
с зажатым в фигу недоеденным
ничем,
мы не отстроим,
не заменим,
не спасем,
то, что сожрали, не подумавши,
живьем.

И, упиваясь междометиями всласть,
виня в бесчинствах
надверевочную власть,
себя отметить в винной книге
подзабыв,

веками киснем
на веревках
бельевых.

Обменян выдох на полвздоха,
пропит щит.
Кто нас создаст,
тот нас с лихвой
и порешит.

Но их, отшвырнутых молвою за предел,
бог даст, исправят
времена.

А нас -
расстрел.

Прощаюсь.
Верю -
забуду быстро.

Да только душу сковали травы.
По этим травам гуляет призрак
моей надежды, живучей самой.
Из этих трав вьют сомненья гнёзда,
и стёкла рос не желают таять,
кидая в травы ночные звезды.
Из них опять прорастает
память.

Прощаюсь.
Верю -
забуду быстро.

Родится день из рассветных полос,
стирая с неба ночные лица.
Я не услышу их легкий голос,
что в шелест трав многогранно вплёлся
и рвётся хрупким ножом сквозь стены:

"Мы все вернёмся, опять вернёмся,
в подлунный мир океанской пены.
И рыжий ветер песком осыпет
подол забвенья кристально-чистый..."

Твержу как мантру
стене кирпичной:

Прощаюсь.
Верю.
Забуду.
Быстро.

И только струны звенят в гитарах.
И только песни над бездной серой.

И только ветер
в змеистых травах

смеётся вслух
над моею верой.

Мир умер от вечной стужи.
Никто не заметил сразу -

безмолвье пронзает уши,
безмолвье не видно глазу.

Но вскоре взгремело ясно
о мире на всех порогах.
Ведь голос его цветастый
не стелится по дорогам.

Кирпичные кости улиц
застыли в растворе ночи.
Тоской нераскрытых устриц
оконные тухнут очи.

Оставив земные муки,
лежат на груди травою
его молодые руки,
иссушенные жарою.

И мечутся нервно люди
в преддверьи большого пира
как черви в протухшем блюде
по мертвому телу мира.

Но некуда
людям деться.

Нет повода возвратиться
в гранатовый шарик сердца -

клюют его зерна птицы.