Наталья Копелян

И каким бы твой город ни был нарядным,

От выкрашенных поребриков и проходных парадных

До держащего небо над парусом шпиля,

Безутешно он пуст без тебя и бессилен  

(..и ныне, и присно..) пронзить меня впредь,

Моё детство соборным трезвоном отпеть,

Обесцветив все улицы и купола на кроваво-кирпичном Спасе,

Словно на снимках (в твоем Алмазе и зимний он был прекрасен).  

И чем гуще, пышнее цветистые яблоней кущи,

Тем отчетливей тщетная серость влекущих

Метрономно-безжалостный счёт дней: девять, сорок, полгода, год,

Господи... Город не ведает, что без тебя живёт.  

Говорят, со временем заживёт. Но дожить бы до этого времени.

А пока горделивые львы грустны, медны кони от гривы горящей до стремени,

И пылится гранит. Город тих, и мои хриплым эхом стихают стихи.

И Аврора молчит по тебе.

Самой верной и праведной из панихид. 

Ты снова просишь о любви -

Словотвори, словотвори...

А я смотрю исподтишка,

Как грусть два вкрадчивых стежка

Кладёт тебе на переносицу.

И снег, и свет, и век проносятся,

Аптеки, ночи, фонари...

Я не умею о любви.

Но знаю, как взъерошен звук

У отшептавших губных дуг.

И кожей чувствую вибрацию,

Когда теряет homo ratio,

И сокращается пространство

До миллиметров двух зрачков.

Читай - до пульсовых толчков

Кроветворящего Грааля.

Я время пробую на звук,

Нанизывая буквы брайлем

На целлюлозную канву. 

От хандры зарождается ерунда.

До поры ни добра от неё, ни вреда,

Ерунда размером с нейронную клетку.

По утру ерунда выбирает брешь

На твоём хребте.

Ты её игнорируешь,

Врёшь себе

Про плацебо, берёшь таблетку.

И не ждёшь от простой ерунды подвоха.

А она расширяется и внутри

Строит крепость. Теперь, смотри,

Ты - творение из абсурда.

Впору охать:

Безвредная ерунда

Перестала казаться аморфной,

И тут хандра

Обретает параметры катастрофы. 

Стены - кокон, спелёнутый из клубóв

Сигаретного дыма -

Неистребимый запах венского штруделя.

Не одолеть его, больная моя любовь.

Адель, я пробовал!

Дóма

До тошноты цветущие яблони чудились,

Ластились шёлковой кроной

К щетине моих кистей.

И этот табачный полог с нотами кальвиля

В каждом этюде, во всех уголках укромных

Моей мастерской

Закостенел.

Утвердился. Только о том лукавил я:

Мол, опостылела мне канитель

Неоконченных абрисов, серых эскизов,

Дотлевающих яблочных сигарилл..

О, моя дорогая Адель...

Двести недель отторжения тебя - вот аскеза,

Которую я постиг. Я тебя сотворил,

Адель,

И любил, золотая моя, любил... 

За каждой морщинкой дубового кресла своя история.

Будто зазубрины на двери, его щербатость:

Так выросла нелюбовь. И нас устроила.

И мы влачим её, аки крест, в поту горбатясь.  

Перебираю, словно гречишные зёрнышки,

Шестнадцать трещин на спинке и подлокотниках:

Это - альтовым футляром автографировал Борюшка;

А это ты заигрался в библейского плотника.  

Мне видится: в день наипоследнейшей нашей ссоры

Ты, обессилев и разуверившись в какбысчастье,

Переломаешь дубовый остов, свернёшь затвор, и

Наскоро скормишь кресло каминной пасти.

А я, наблюдая, как медленно жизнь облачается в угли,

Последний раз напитаюсь её затухающим светом.

И где-то на заднем фоне ты станешь охать: загугли,

Где счастье? Узнай, подскажи, хоть что-нибудь посоветуй.  

Но прежде, чем день начала конца наступит,

Усталой рукой раскрути винтовые краны,

И вместо того, чтоб обиды пестовать в ступе,

Наполни горячей водою чугунную ванну.

Так - я забудусь за пересчётом щербинок в кресле,

Пока ты, с головой окунаясь в купель, неподвижен,

Расслабляя затёкшие, иконоподобные чресла,

Закричишь во всю мощь альвеол:

ятебяненавижу  

Теперь ты что-нибудь слышишь?..