Михаил Матренин

Велосипедисты…

Ты слышишь,

шестеренки стрекочут и спицы,

и покрышки чуть слышно шуршат,

словно дождь, что бредет не спеша

по железным и шиферным крышам…

 Как оттянутая тетива -

их надломленные тела!

Невесомою стаей они пролетают

вдоль дорог,

в красно-желтых футболках своих,

как по ветру осенние листья…

Горстью капель в пространство брошены,

они падают горизонтально,

они втягиваются, как поршни,

в незаполненные расстоянья,

и, качнувшись,

опять привстают на упрямых педалях,

исчезая в дожде,

в серых далях,

в сумраке мглистом…

О ты, уставший видеть всякий вздор…

(Джон Китс)

Пока я занимался всяким вздором,

и, обольщаясь, думал, что живу,

был ветер, прогонявший по озерам

поляны ряби, топчущий траву.

Пока я жил, не доверяя чувству,

что говорило мне "не то", пока

я гнул свое - так становилось пусто

в полях, такие висли облака

над далью! Даже в тесноте квартиры

вдруг делалось просторно и легко,

лишь чуялся неуследимо-тихий,

беззвучный лет тяжелых облаков.

Природа - та же, что руководила

и мною - осыпала на песок

листву, и в гавань осени вводила

несметные флотилии лесов.

Да, был ведь лес - а я о нем не ведал,

и лишь с подножки - перестук колес,

лицо - и мешанина мокрых веток,

где поварешкой бился паровоз.

Мой лес, с белесым мхом на сучьях сосен,

мой лес, с гнилыми ранами дорог,

прости - так близко подпустил я осень,

что от нее тебя не уберег.

Прости - сегодня, как и ты, я болен,

но здесь, где вечер по лицу течет,

такой простор, такая жажда воли,

что даже одиночество не в счет…

...А поезд уходит в просторы России,

теряясь иголкою в сене…

Свой бархат зеленый - луга заливные –

ты стелешь вдоль насыпи, Север!

И я принимаю твои позывные –

серебряных рос твоих россыпь,

и черные избы, и реки стальные,

и золотоногие сосны.

Я встречу цветов твоих скромные звезды,

скупую на краски природу,

под низкое небо в твой сумрачный воздух

войду, словно в чистую воду,

в леса упаду, словно в озеро камень,

не помня, не злясь, не жалея…

И волны листвы всколыхнутся кругами,

смыкаясь над жизнью моею.

...Но стали вдруг мы странно далеки.

И ни о чем не надо говорить,

хоть и надеты наши кулаки

на общий поручень, как бусинки на нить.

Молчать, качаясь, да в окно глядеть...

А там неслись в тревожной темноте

размазанные скоростью огни,

как желтые ладони на весу,

и заставляли вздрагивать они,

хлеща пощечинами по лицу.

И в сумасшедшем мире за стеклом,

в горизонтальном ливне черных труб,

мятущемся, как пламя на ветру,

летел и отражался наш салон.

Там было все как здесь, лишь побледней.

Там колебалось столько лиц и глаз...

Во мнимой нереальности теней

(их не было - как не было и нас!)

таилось что-то выше нас самих.

Тот мир был странно невесом и тих.

Он лгал - и был неуязвимо прав.

И я внезапно вздрогнул, увидав,

как смотрит исподлобья мой двойник,

(твой зябкий силуэт к нему приник).

Вне времени, далек от суеты,

он, вопрошая, пристально глядел,

и требовал высокой чистоты,

и оправданий слушать не хотел.

И, окунаясь в набегавший сон,

доверчиво - в безмерной пустоте! -

твое качалось тонкое лицо

на зыбких стеклах, словно на воде.

…Был пуст и гулок мраморный вокзал,

с достоинством принявший нас двоих,

и злой сквозняк струился по глазам,

но не гасил проглянувшее в них.

Плутал автобус долго, бестолков,

ломая лед, разбрызгивая грязь,

в тени вечерних сумрачных домов,

и вдруг навстречу выбежал, кружась,

закатом подожженный, алый клен,

звенящий, и танцующий, и даже

унизанный граненым хрусталем,

как люстра из гостиной Эрмитажа…

О этот свет, ворвавшийся как вскрик,

стекло и сталь пронзающий насквозь!

Он был внезапен. В нем звучал вопрос.

Был слышен голос солнца в этот миг.

В корнях деревьев растворялось солнце

бесследно, как кристаллик марганцовки,

закат висел лиловыми слоями,

высокие просветы меж домами

он заполнял, как лаборант мензурки,

кружился сквер, скамья играла в жмурки,

в колдобинах, в осколках луж глазастых

смежал глаза и засыпал пустырь,

ресницами теней скользя по насту…

И воробей был розов, как снегирь.