Ольга Старушко

Лоза должна страдать под лезвием. Иначе
безжизненная плеть обломится, суха.
И режут виноград, пока он не заплачет,
и тонок аромат весеннего дымка.

Стреляет сок, шипит, пузырится на срезе,
когда летит в огонь былых побегов плоть.
А солнце всё смелей, и всё быстрей железо:
успей, пока слеза по лозам не течёт.

Иное не мертво — прихватишь по живому,
и струйкой из ветвей восходит сквозь туман
кипящий белый пар. Так воспаряет слово,
когда горишь в огне и от восторга пьян.

Всё лишнее — отсечь. Проснутся почки рядом,
и будут лист и гроздь, как подоспеет срок.
Терпения и сил проси у винограда, 
а снявши урожай, благодари за сок.

Не гнулся, словно был из камня высечен.
Резонов к отступлению найти
поныне не смогу не то что тысячу —
по пальцам не сочту и до пяти.

Когда б не сила русского оружия,
кто дал бы вам от басурман вздохнуть?
Не гетман, не предатели-хорунжие,
тем более не ляхи и не жмудь.

Вас турки продавали б полонёнными
и по сей час, когда бы не Москва.
Кто скачет с жёлто-синими знамёнами,
неужли швед? Я и его бивал!

Беспамятен народ, земля которого
добыта мной. Но совесть не в чести.
Вам впору бы молиться на Суворова.
Что памятник? Позора — не снести!

Покинув Киев, постою в Швейцарии
седым напоминаньем о войне,
когда мы с Альп лавиной, а не армией,
свалились им как на голову снег.

Нет, монумент убрать — не главный стыд ещё.
Позорней, что средь киевских мужчин,
воспитанных в суворовском училище,
на помощь мне не вышел ни один.

У тех, кто выкорчевывал историю,
нет никакого права, хоть убей,
на мой редут в Крыму под Евпаторией,
Очаков, Ахтиар и Хаджибей.

Без нас из вас уже однажды выросла
дивизия СС "Галичина".
Пусть там, где нерусь погоняет вырусью,
бесславье и позор не имут дна.

А у них посуды медной — крест да пуговица, 
и рогатого скота — ухват да курица. 
Им валять бы дурака 
да на печке греть бока: 
что Емеле, что Илюше свет Муромцу.
 
Часто хлеба — ни куска, 
стол не стол, а так, доска. 
Хоть и рыбка дешева, и юшка жиже, но 
ведь не просят ни о чём. 
А нагрянешь к ним с мечом — 
сам баран: пойдёшь по шерсть, вернёшься стриженым.

По заулочкам клочки. 
По Берлину — казачки. 
Рать за ратью смолотя, перемелют — и 
всюду Змея чешуя, 
пух и прах от Соловья 
да с братвой Илья, да щука с Емелею. 

Что посеешь, то пожнёшь: 
волчий вой да вострый нож, 
как ни кинь, а всюду клин — на побоище. 
Как на тоненький ледок 
снова выпадет снежок, 
ждут-пождут на льду всё те же. 
Ну а кто ещё?

Как ходит дубрава?
По метру за век.
Из кроны латунной, тяжелой
падёт на траву под листву или снег
калёный лоснящийся жёлудь.
Сорока-воровка его подберёт
зимой пропитания ради,
но ворон пугнёт у плакучих берёз,
тряхнёт черно-белое платье,
и жёлудь, без шляпки уже, кувырком
достигнет земли под брусникой.
Укрытый корнями, укутанный мхом,
весной из-под снега возникнет
упрямый дубок, раздвигая цветы,
и прель, и сосновую хвою.
Он жив, хоть и падал с такой высоты.
И к осени листья удвоит.
Кудрява всё выше его голова —
окрепнет и встанет над чащей.

Однажды и мы проронили слова.
И пусть их кто хочет растащит.

Ранит оса дозревающий виноград,
винная мушка роится в кистях тяжёлых.
Скоро окрепнут просоленные ветра,
осень с цепи спуская. Грядёт пора
бронеголовых мстителей-богомолов,
время купания в свете, косых теней
и захмелевших бабочек-адмиралов,
позднего сбора итогов, мускатных дней,
винного камня в осадке на самом дне,
ножек тягучих на гнутом стекле бокала.
Вот богомол на правом моём плече,
он ещё юн и зелен, полупрозрачен.
В солнечных пятнах, где воздух погорячей,
бойся, оса, его зубчатых лап-мечей,
бейся, оса, застывай в янтаре лучей...
И "Магарач" истекает соком, совсем горячим.