Владимир Авцен

В Германии кормление городских голубей,

мягко говоря, не приветствуется

Здравствуй, брат-воробей,

мой салют вам, синички-сестрички!

Я кормлю голубей

по оставшейся с детства привычке.

У чужих сизарей

до смешного знакомые лица…

Не элитных кровей

обзываемых «грязною птицей»,

возлюбивших страну,

где в фаворе и звери, и гады,

им не то чтоб войну

объявили, но явно не рады.

Ты прости, воробей,

без обид, дорогая синица, –

я кормлю голубей,

им труднее, чем вам, прокормиться.

Да, природа – не храм,

да, спасти всех – надежда пустая.

Но когда по утрам

за окном голубиная стая…

Когда из горла рвётся слово,

наотмашь бей, рази, круши,

но угли  жгущие былого

не вороши, не вороши…

Нет в мире ничего, поверь мне,

коварней слова «никогда!»,

ты на прощанье хлопнешь дверью

не навсегда, не навсегда…

Но ты не веришь мне и рубишь

наш узел… Что ж, давай, руби!

Но если всё-таки разлюбишь –

не разлюби, не разлюби…

…Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.

И. Бродский

Пока душа трепещет в теле,
пока рассвет теснит закат,
пока совсем не одряхлели,
тела, что взяты напрокат,
пока о нас клубятся сплетни,
завистникам тараня слух,
пока не прокричал последний,
не клюнул жареный петух, -
драгие девы, не за речи
(словам, увы, цена пятак)
кладите ноги нам на плечи
за ни за что, за просто так…

Наш дядя самых честных правил,

когда не в шутку занемог,

воспоминания оставил

и лучше выдумать не мог…

Внедряя партии заботу

наш дядя жилистый, как вол,

с интеллигентами работу

по перевоспитанью вёл.

О нет, ни дыбой, ни кнутами,

ни лампой, ни лишеньем сна

их, слово чести, не пытали –

помягче были времена.

Трусливых дядя брал на пушку,

а понастырнее мудил

он на экскурсию в психушку

доброжелательно водил.

И там у дядиных ведомых

вставали волосы стоймя.

Домой вернувшись из дурдома

и дрожь коленную уймя,

одни меняли убежденья,

поворотив по ветру нос,

другие, будто в наважденье,

садились тут же за донос.

(В эпистолярных тех стараньях

народу прело до хрена –

в правдивых дядиных писаньях

такие всплыли имена...)

Но были третьи. Их немного,

чьё горе, точно, от ума,

кому извечная дорога –

психушка, ссылка и тюрьма,

кому навеки сердце ранил

Отечества родимый смог.

Наш дядя самых честных правил,

но лучших выправить не смог…

Если буду жив (ЕБЖ).  

Лев Толстой

– Кар-р-р! – прокаркала ворона. –

Вот вам, гр-р-решники, кор-р-рона,

ждёт вас всех вселенский мор-р-р!

Я сказал ей: Nevermore!

Да, царят печаль и страх

на шести материках.

Да, согласен, что покуда

с этой дрянью – дело худо.

Но чтоб всех нас под топор?

Не дождёшься! Nevermore!

С хворью борются китайцы,

африканцы и ямайцы,

русским встретить удалось

без родимого «авось».

Бьются с нею итальянцы,

и испанцы, и голландцы,

немцы и американцы

чинят вирусу отпор.

Да, с потерями, конечно,

что прискорбно, но что б вечно

это длилось?  Nevermore!

Я прошу у тех прощенья

стран, которых не назвал –

мне пора в стихотворенье

вставить радужный финал.

Есть надежда, что евреи,

«хитрецы» и «прохиндеи»,

отодвинут Страшный суд –

разработав панацеи,

исхитрившись, мир спасут.

И за это все к евреям,

станут чуточку добрее.

Впрочем, это – перебор…

К ним добрее?  Nevermore!

P.S.

Мысли об Армагедоне,

что поведал я вороне,

не пришлись ей по душе,

и она, взмахнув крылами,

затерялась за холмами.

Ну а я навеки с вами,

брат-читатель! ЕБЖ…