Арсений Загаевский

Как обычно, бесцельно бродил в закоулках Стамбула,
Как всегда, развлекался подсчетом страстей и потерь,
И с чего-то во дворик невзрачный меня завернуло,
Там среди мастерских и подсобок была капитель.

Я таких не видал - высотою аж в пол-человека,
В белом мраморе каждый листок оживлён долотом...
Восхитился профессор: «Как минимум, пятого века.
Гляньте: тщания такого в деталях не стало потом».

Почему она здесь? Кто мог строить такие палаты
Или храм там, где только мычанье, жнивьё и навоз?
Нет, скорее, ее притащили под стены Галаты
Генуэзцы. А турки на ней разместили насос.

Я представил, как резчик копается в каменных сотах
И, косясь на сплетенье лозы, ее вторит чертам,
Но уже накрывает волной суета пятисотых.
Город ширится. Нужен размах. Завитушки к чертям.

После минут века. Опустеет оплот Византии.
Кровь стирая с клинка, в изумлении бродит осман
По руинам Большого дворца, и, косясь на Софию
Из колонн и обломков мечети возводит Синан.

Что же Город сгубило? Крузады ли, дрязги ли, злоба ль
Молодого Мехмета? Об этом судить не с руки.
Только чудится мне: продолжался бы Константинополь,
Не забрось бы ромеи такие рубить завитки.

Ну, а мы? Наши страсти, интриги, потери и споры,
Курсы акций, коммерция, вечный российский бардак...
Что останется? Стих или камень резной, на который
Равнодушно положат насос...
... ... ...
Хорошо бы хоть так.

Верить можно только рыбьим глазам:
Врут безбожно что продавцы, что поэты;
Вам и себе вру, в том числе, я сам;
Впрочем, речь сейчас не об этом.

Сейчас - рыбий глаз. Если бездна его глубока.
Перламутровый он, прозрачный  и ясный,
Значит, славными будут жарёха или уха;
Были рыбьи жизнь и смерть не напрасны.

Но если глаз мутный, пялится тусклой дырой,
То сколько ни говори: просто специй побольше надо,
Как ни убеждай себя, что свежесть бывает второй -
Тебе не укрыться от смрада и трупного яда.

Не то у людей: последний дурак и злодей
Не мыслят себя ни дебилами, ни подлецами,
И я не знаю глупее и гаже затей,
Чем затеянных с самыми светлыми,
проникновеннейшими глазами.

Ч.т.д. и ответ: честность и чистота -
Только в бессмысленных глазах мёртвой рыбы.
Я смотрел в них и думал. Вот зачем оно, всё вот это, вот так?
Ведь мы ж, это, в общем-то тоже, наверно, могли бы?
Ан нет.

Я думаю, что лучшие стихи
возникнут так: утихнут все хихи-
хаха, а равно - плач и стоны;

и сразу станет ясно, что в стихах,
как в тайском и китайском языках,
важней не лихость слов, а верность тона.

А что до почтальона этих строк,
то будет так: когда закончит рок,
ну, или Бог (всяк кличет как захочет)

всё отнимать, что только мог забрать -
тогда настанет время собирать,
как град, алмазы тех, нездешних строчек.

Не выбирая слов, слогов и рифм,
не так: «тут лучше «ритм» или «творим»?»,
а чтоб хватило на страницу взгляда,

и ты поймешь: то, что обрящешь вне
за житие пропащее твое -
и так уже завышенная плата.

Итак: коль пепелище - твой итог,
лови известный быстрый холодок,
чтоб перешло отчаянье в звучанье

и строфы друг за другом полились...
А, может, выйдет лучше:
белый лист.
Пустой экранчик.
Дивное молчанье.

Внезапно включили осень:
Вчера ещё было солнце,
А нынче по крышам косо
Холодный дождь зарядил,

И сразу слёзы на стёклах,
И сразу сопли и сонно,
И садик не весь зелёный,
И бог весть что впереди.

У тех всё не так, я знаю,
Кто взрос среди пальм и зноя:
Им жизнь не напоминает
Конечной длины спираль.

Я тоже, младой да ранний,
Жил в кущах вечного рая,
Плевать хотел на спирали
И фрукт чудной собирал. 

Сегодня студёный воздух
Цежу и слежу, как пустошь
Сменяет пёструю роскошь.
Ты снова мне, осень, дашь

Прочувствовать это благо;
Помедлить очень бы надо,
И снова бела бумага,
И снова прост карандаш.

Пинать опавшие листья,
Опять не понять, кто есть я
И что потребно для счастья:
Сонет или сумма смет.

Чтоб в этом практиковаться,
Осталось осеней двадцать,
А может быть, их двенадцать,
А может, их вовсе нет.

Ну, Пасха-то ясно, а вот Рождество -
отчего эта радость его?
В богословии не мастак,
и мне кажется так:
оттого, что видим Его
не как мудреца
с большими всё знающими глазами,
но как младенца,
какими были мы сами.

Беспомощен, Йосифом с Машей пелёнкой пленён
И на полку в хлеву помещён;
рядом звери жуют, и мычат, и машут хвостами.
Темнота,
сырость, жуть, чад и вонь. 
Но мы-то
знаем, что он - уже Он
и что в небе - Звезда.

(А в бездарное время как это
особенно мило
во мраке почувствовать свет, а
в слабости - силу).

Смотрю на Него
сопящего,
на ручки Его в перетяжках -
дурацкие мысли о том,
мол, мог он не взять тяжкий крест?
Ну, не стать Христом?
Вообще - никем?
Или был сразу Богом?

Не спорим с Никейским Собором,
но всё-таки как же быть с выбором?

Мог же там же в вертепе
сыпать сено скотам,
лошадям набивал бы подковы,
а коли учён, так вообще бы -
стал писарем и толмачём,
ну и прожил себе бы
прекрасно, как все мы,
не зная Голгофы.
А Он.

А рождественским днём за окном -
нет, не белая благодать -
ветер, грязь, в сером воздухе виснет вода
(как, наверно, тогда).
И шепчу я Тебе:
появись ненадолго.
В колыбельке,
из туч,
или в дверь постучись, 
или просто в толпе
покажись - очень надо теперь:
только два-три вопроса -

заместо безвестно
пропавшего Деда Мороза.