Ксения Август

Вера моя ты, Верочка,
вот тебе Вера- вербочка,
ты её посвяти
брызгами солнца, пятнами,
слёзками водосвятными,
вздохами из сети.

Хрупкая, точно веточка,
Вера моя ты, Верочка,
радость моя и боль,
мне запретят наверное,
на воскресенье вербное,
в церкви побыть с тобой.

Тенью, благая весточка,
Вера моя ты, Верочка,
падает на крыльцо,
где голубица-брошенка
плачет, но кормит боженька
светом, её птенцов.

Вижу: синеет веночка
речки, и ходит Верочка,
по бережку одна,
ножкой водицу щупает,
хочется стать ей щукою,
но не достать до дна.

Зорко глядит на реченьку
чёрный глазок скворечника,
вымощен бережок
болью-травою, Верочка,
нет тебя, только вербочка
жизнь мою бережёт.

Сложи меня из солнечных ледышек,

за стёклышком рассвета - небо дышит,

вдыхая свет и выдыхая тишь.

Меня, собрав почти наполовину,

ты попадаешь в снежную лавину,

и обнимая весь её, летишь.

Ни снегом, а водою родниковой

ладонь мою наполни на Николу,

и слово затрепещет под рукой,

как мотылёк, в плену оконной рамы,

и вырастут из снежных зёрен храмы,

и станет поле белое - рекой.

Войди в неё, ни испытав, ни жажды,

ни радости, единожды и дважды

войди в неё, а после, на немом

наречьи помяни в житейском всуе

ты бога, что внутри себя несу я,

и отзовётся бог в тебе самом.

Послушай, он звучит не умолкая

в том зимнем сне, где ты похож на Кая,

летящего в заснеженный чертог

на ледяных санях, не зная сколько

осталось, от зеркального осколка

до сердца: сантиметров, мыслей, строк.

Задумайся, замысли, загадай,
несёт голубка в клюве ветвь оливы,
оставив в прошлом строки и года,
а в настоящем, только этот ливень:

весенний, всепрощающий, простой,
смывающий и боль и трепет слога,
Замри, голубка, не лети, постой!
Внутри меня воды ещё так много!

Она спадёт когда-нибудь потом,
сейчас же, возвратись ко мне и слушай,
как очищает мартовский потоп,
всевидящими водами мне душу,

как ветер вырывается из недр
её, и разветвляется, и стынет
в ночи, что прикасается к весне,
как к чуду, как к младенцу, как к святыне,

и тешит, и баюкает, а ты
летишь к земле, где дремлет звёздный мальчик
в плаще утра, и тянуться следы
раззолоченных утром мать-и-мачех.

Помнишь, как прежде, Господи, я просила

дать мне смирение, дать мне такие силы,

чтобы любовь прочесть из конца в начало,

только молчал во мне ты, и я молчала.

Помнишь, как почуяв мою усталость,

жизнь однажды оставить меня пыталась,

чтобы свет во мне как свеча истаял,

только ты тогда меня не оставил.

Помнишь, как я гнала из сердца темень,

и молила тебя: испошли детей мне,

чтобы постигнуть любовь свыше чуда, свыше

райских блаженств, и ты снова меня услышал.

Помнишь, дух, ломая, калеча тело,

вылечить от недуга дитя хотела,

чтобы исцеление стало стартом

жизни его, но мне помогать не стал ты.

Помнишь, было утро дождем залито,

я все пыталась вспомнить слова молитвы,

Чтобы в ковчеге душевном, подобно Ною

жизнь сохранить, а ты плакал и шёл за мною.

К тебе летит орёл двуглавый,

ко мне - крещенский голубок,

я выхожу на берег Лавы,

где нити трав, верстая главы

зимы, закручены в клубок,

и снежный ком в речной гортани

стоит - не вскрикнуть, не вздохнуть.

Челнок рассвета по батане

воды бежит, и в Иордане

крещенья ждёт, расправив грудь.

И выгибаются глубины

хребтами рыбьими, по дну

скользят чешуйчатые спины,

вода горчит, как горсть рябины,

и вслед за духом голубиным,

летит к раскрытому окну

на крыльях солнечной метели,

на белых мётлах тишины,

и я не знаю, на кресте ли,

распяты крылья свиристели,

или над нами скрещены.