Виктор Владимиров

Я как килька в консервной банке —

отдавила судьба бока.

Ты же девочка света в банке:

носик, ротик, два колобка.

Я — прошедшей любви останки,

с мясом вырванная чека.

Ты откуда здесь, в этом банке?

Что дрожит у тебя щека?

Да, сегодня такое дело:

эти в масках пришли за мной.

Извини, что накрыл всем телом.

Ты потом мою кровь отмой.

Сижу и ставлю под стихами даты.

Шурша архивом. Ночью. Как сова.

Как будто так уж важно то, когда ты

сказал вот эти, а не те слова.

Рука, не дрогнув, может врать отважно.

Что спросится с тебя, листок бумажный,

за неимением улик,

когда ты жёлтым станешь, как старик?

Жизнь памяти реальна, хоть бесплотна.

Я датами загромождаю мозг,

как Иероним когда-то Босх

подробностями мук свои полотна.

И память – сон с открытыми глазами –

как образами, полнится слезами.

Но эта ложь классическая в рифме

лишь возвращает к датам, дням, часам,

когда готов был волю дать слезам,

но, как теперь, недоставало их мне.

Глаза сухи, как дно пустых колодцев,

и даты разбрелись в мозгу,

как овцы.

И что я сам?

Что делать мне?

Библейским пастухом

пасти их стадо, множить, ждать обмана...

года, как мелочь в дырочку кармана,

в прореху жизни, что зовут стихом,

текут под пересуды очевидцев.

Кого забыть? печалится о ком?

и, ставя даты, видеть

лица, лица...

сплошной их ком,

точнее – вереницу.

Ещё точнее: всё – слова, слова...

Стихами жизнь разрезана на строчки,

на прутике строки слова как почки

живут, и смысл в них зреет, как листва,

и обещает в будущем раскрыться,

чтоб вглядываться в завтрашние лица

смогли уже вчерашние слова.

                                                    Л.С.

С безумием отчаянно борясь,

жила меж нас — как бы ошиблась дверью.

Сначала переписка прервалась,

потом — твоё, на выдохе, "не верю!"

Когда твой образ смерть освободит,

а мы вперёд — подхвачены потоком —

мой голос за тобой, как сателлит,

один летит в безмолвии высоком.

И каждый день с утра болит в груди:

боль номер пять... боль номер шесть... седьмая...

Когда ответишь, что там — впереди:

ещё туннель или пески Синая?

Отринув, наконец, земную ржу,

ты видишь нас внизу почти как птица,

а я одно у времени прошу:

— Дай времени в груди остановиться.

Там сердца нет уже — пустая клеть.

И вор любой там рыщет без опаски

и прибыли. Но вдруг захочет спеть?

И в хлам порвёт голосовые связки.

Я всё, что смог – что в памяти – собрал.

Там не было всего. Собрал, что было:

в чём клялся, что любил, о чём соврал,

что кануло, а я всему – могила.

Но голос мой, лишённый прежних чар,

хрипит ещё, как старая каверна.

К кому теперь, пока не замолчал,

с последней просьбой – к ангелу, наверно?

На весь улов (да, медь – не серебро!)

молчанья мне, крылатый страж, отмеряй.

Болит ребро, ах, как болит ребро,

куда колотит сердце: узник – в двери.

Ещё немного – и закончен срок.

Ну что ты, сердце, так нетерпеливо?

А палец Бога щупает курок

большой любви, точней – Большого Взрыва.

Который год у памяти на дне

ветшает дом, в котором год из года

горит огонь — оставлен свет в окне

наедине с надеждой и природой.

Уходят в безымянное темно

ряды годов, как очередь за правдой,

оставлен свет, всю ночь горит окно

в слепой надежде, с верой безотрадной.

Вовне ни зги. Не блещет зодиак.

Звезда окна в трясине ночи вязнет.

Как различить, что мрак, а что не мрак,

когда и этот свет, в окне, погаснет?