Юлия Долгановских

Мы не умрём, а если и умрём,
сквозь пять углов, невидимы, пройдём,
как всякие легенды городские.
Встречаемся, запомни, где-то в Риме —

там мёртвых нет пока, и ты меня
легко узнаешь, приглядись к теням —
их будет пять, зацепленных по кругу,
рука в руке и оплетает руку.

Тень каждая — сама себе земля,
одна из них, возможно, буду я,
последняя деревня Чинкве-Терре.
У ног моих лежат, зевая, звери,

и птицы на моих плечах птенцов
выкармливают. Яростно пунцов,
садится солнца круг на чью-то крышу.

Прости меня, но я тебя не слышу —

и больше не услышу никогда.
В Пятиземелье пятая звезда
летит, и мы считаем до пяти.
Она летит, и мы до десяти
считаем. И становимся всё выше.

Не выходи из ошибки, выйдя из комнаты, не выходи.
Дверь закрывается наглухо, чтобы уже не открыться.
Зашёл январём в Норильске, а вышел в июльский Крит,
самое время в белый песок зарыться.

Ошибка не знает стен, ошибка — вирус, войдя в тебя —
ты же не думаешь, что дороги твои излечимы? —
встретится с прежними, спящими — вместе они раздробят
твоё государство на вирионы, на псевдонимы.

Мне не под силу вспомнить все мои имена,
все помещённые мной в карантин города-сателлиты,
в них пролетают, бегут и всплывают со дна
неизвестные прежде ни мне, ни науке реликты.

... Схима моя ты, химия, дофамин,
мне бы нехваткой тебя ещё ночь продержаться,
день простоять, и под вечер, конечно, сорваться,
с шеи сорвать утекающий солнечный нимб.

Я притворюсь сумасшедшей, которая притворилась мной,
чтобы увлечь тебя сумасшедшим — вот этим — текстом.
Не покупай полнометражной, в центральном районе, ошибки весной,
лучше бессрочно сними коммунальную, на отшибе, со мной по соседству.

Сесть бы в поезд — да и ехать, ехать
через города насквозь, но нет —
человек идёт в библиотеку,
позабыв читательский билет.

— По обложке не протянешь ножки, —
говорят ему. Ступеньку вниз
он переступает, словно лошадь,
надорвав случайно фронтиспис.

И летит он с лестницы куда-то,
синяки вбивая в переплёт,
на лету разбрасывая даты,
собирая их наоборот —

так, чтоб если умер, то родился
девяносто лет тому назад,
и себе тогдашнему приснился,
и вздохнул: — Форзац тебе, форзац!

Мчится поезд, тащит человека
без билета, даром, за собой.
Едет человек в библиотеку —
и не возвращается домой.

Жизнь в общем-то такая муха —
на непонятном языке
жужжит, жужжит тебе над ухом
о потолке.

И слово подкрепляет жестом,
шагая головою вниз,
и лишь подумаешь об этом —
глядишь, и сам уже повис.

И весь такой вот окрылённый
паришь под белым потолком,
на липкой ленте закреплённый.
Подёргивая хоботком,

следишь, как падают фасетки,
теряясь в темноте, и слух
жужжа снижается до ветки,
которой отгоняют мух.

***
У бога вовсе нету глаз,
он потому не видит нас,
его глазами смотрит тот,
кто тянет в небо самолёт.

Но как увечное дитя
нельзя оставить, так и я
в полёт беру его с собой,
шепчу — не бойся, я с тобой,

а он смеётся, невредим.
Мы все внутри него сидим,
а может, всё наоборот,
внутри пилота — самолёт,

сжигая топливо, кружит
над полем, по полю бежит
команда бортпроводников.
А он взлетел — и был таков.