Александр Александров

Как быстро опустели города,

как стало всё неважно, ненадёжно,

как девочка с глазами изо льда,

растаяла возможность.

Как стало ценно – то, что не отнять,

и как воздушно – всё, что ценят люди.

…И Агнец тронул пятую печать:

– Смотри, что – будет!

На окраине пермской промзоны

тридцать лет я вдыхал ацетон,

потому я помчусь нездоровым

в тройке будущих лет. Но зато –

о свободе ещё помышляю,

что тревожит мозги негодяю.

Без богатства свободы не купишь –

и о нём я тоскую в ночи,

но судьба показала мне кукиш,

а подруга сказала: "Молчи!"

Расставание было недолгим,

и теперь вместо "мы" лишь осколки.

Жить у моря. Обняться с волною.

Извлекать своё "я" из руин

той любви, что осталась со мною –

вместо той, что осталась с другим.

Не сменить бы промзону на зону –

ведь стихи столь чужды унисону.

Но, проехав по родине хмурой

пару раз – то туда, то сюда –

вспоминаешь второю натурой:

поезда здесь идут в никуда.

Как объятья. Особенно те,

что исчезнуть спешат в темноте.

Время здесь – не идёт и не едет.

Его нет. Даже если кричат

"Ах, помедленней!" – сверху соседи,

иль – "Сын, б-быстро!" (затем и зачат).

Его нет, но оно – говорит.

Дабы скрыть свой пустой габарит.

Перейдя на конкретные вещи

(и пространство, и время – забудь),

чудо-жизнь я возьму, словно в клещи –

и, быть может, раскроется суть.

Волн морских – её форма и цвет.

Войн мирских – её гневное "Нет!"

Есть страна, за которую трудно стоять,

ибо в сердце рождается стыд.

В той земле голодает забытая мать

и купается в роскоши сын.

В тех краях на рассвете сгущается мгла,

и закату завидует вор,

и по дереву прыгает злая пила,

заглушая живой разговор:

"Ведь на каждый роток – не накинешь платок".

"А людская молва – что волна".

"А когда понесёт океан на восток,

ты молчи – ведь душа-то полна!"

Там в намордниках кошки, и псы во дворцах,

и зимой зеленее трава,

и язык колдовской, как лавина в горах,

и на смерть предъявляет права.

Выход в той стороне не найти через дверь;

можно в окна сто раз вылетать.

Я вошёл через мать; был отец мой как зверь,

так что выход – опять через мать.

Её финская кровь удивляла меня,

как Суоми сегодня дивит.

Её муж, сын славян, был исчадьем огня,

чем иной славянин знаменит.

Но прохладная кровь полуночной страны

всё сильней в моих жилах, ясней.

Океан Ледовитый встаёт со спины,

впереди – ледокол для морей.

Я из проруби слышу славянскую вязь

и, как кит, ухожу в глубину,

чтобы речь расколдованная пролилась

на любую другую страну.

Греки и англичане,

прибрежные народы,

выделили да зачали

идею свободы.

Выразили веру

словами густыми

русские да евреи,

люди пустыни.

Вера и свобода –

разные категории:

одна – не нужна народам,

другая – в теории.

Свобода и вера,

вещи не напрасные,

прекрасным примером

огнеопасные.

Познание истины

делает голодными

от подлых до нечистых,

от Афин до Лондона.

Лингвистический дар – речь.

Климатический дар – снег.

Не животное – человек

мог бы страсть свою устеречь.

От Всевышнего дар – дух, –

от юдоли земной – плоть, –

не спасут от разлук, разрух:

может, так и хотел Господь.

Ни хвалящий тиранов – рот, –

ни хулящий баранов – взгляд, –

не узнает, когда придёт

тот, кто был – и будет! – распят.

Море слов превратится в лёд –

и растает густая пыль,

и восстанет из мифа – Быль,

выделяя из мира – мёд.