Сергей Шилкин

Барокко. Рама в бронзе. След облоя.

Взглянув в зерцало, я ушёл в былое…

Седой парик, в обтяжку бёдра, икры.

Шатают трон наследованья игры.

Особ тасуют, как тузов в колоде.

Неясно нам, чего же ждать в приплоде.

Итог сего премутного процесса –

Приехавшая цербстская принцесса.

Она стройна, мила и, в результате,

Пришлась девица Лизавете кстати.

Друзьям на радость, недругам на горе

В орлицу дева оперилась вскоре.

Вокруг неё кружилась камарилья.

Она над Русью распластала крылья.

Не мог Руси тогда никто перечить.

Пришла пора себя увековечить.

Зазвали к нам, за блеск и звон медалей,

Ваятелей и зодчих из Италий.

Свистели ветры, облака пестрели.

Построил на болоте дом Растрелли.

Дворец взирает стёклами балкона

Туда, где, в дымке, родина Фалькона

Нависла над Невой краюхой хлеба.

Взметнулся конь, пытаясь прыгнуть в небо –

Не удержим он ни уздой, ни снедью.

Сияет грива изумрудной медью.

Слова кровят, как грозди на закате:

«Сей конь навеки Цезарю от Кати».

Душа горит от соков эндокрина –

И я кричу: «Vivat, Екатерина!»

Столица ждёт худые вести.

Бурлят окраины предместий.

Пора, как сказано в Авесте,

Пожать безбожия плоды.

Идёт война. На фронте татки.

В домах доедены остатки.

Толпой голодные солдатки

Громят питейные склады.

Надев парик, собой довольный,

Вперёд шагает вождь крамольный.

Горит в ночи огнями Смольный.

В нём воцарились шум и гвалт.

Декрет готов. Он в духе старом –

«Свободу всем и землю дар-ром!»

Ильич матросским комиссарам

Шлёт телеграммы в Центробалт.

Призыв фальцетом в три октавы

Несёт в эфире глас картавый.

Дым с Нарвской стелется заставы

С гремучим привкусом золы.

Часы идут. Их ход отлажен.

И кто грядёт, тот ликом страшен.

И все калибры бронебашен

К Дворцу направили стволы.

Волны свинцовой бег неспешен.

«Аврора» выплыла на стрежень.

Стоит, как страж, ростральный стержень.

Час остаётся до утра.

Кричат испуганные чайки.

Ночь жмётся к жару обечайки.

Грядущий страх «черезвычайки»

Повис над городом Петра.

Трамвайный лязг узкоколейки.

Трёхгранный штык на трёхлинейке.

Шаги чеканит по аллейке

Дозор неведомых планид.

Разрушен мир великороссов.

Костры из мебельных торосов.

И ругань пьяная матросов

Дворцы собою полонит.

Упала Русь и с нею иже.

Кто сгинул здесь, а кто в Париже.

Темнеет наст местами рыже

От крови, пролитой зазря.

Льёт с неба хлад из тысяч ведер.

Оставил нас апостол Петер.

Трепещет судорожно ветер

В кровавых стягах Октября.

Пёстрый люд – народов скопище.

Звон трамваев менестрелевый.

Над рекой громадно скобище –

Мост летит к «избе» Растреллевой.

И сплелись чугунным кружевом

Форт и чудо Эрмитажево.

Всё сакрально здесь – и даже вот

Шпиль златой – хоругвь Хорунжего

И для ангела пристанище.

Пик горящий виден издали.         

Вдоль по набережной – зданища.

Большинство их – «made in Italy».

Крепость, Сад, Синод, училища –

Вы Петром Руси завещаны.

В землю вгрызлись русла трещины –

Мутных вод Невы вместилища.

Строить здесь – затеей дерзкою

Было, но Петром объявленный –

Всем врагам назло заявленный –

Град стоит гранитной фрескою,

На болотных мхах проявленной.

Дует с Балтики ветер – веселый шалун, озорник.

Лета бабьего пик. Благодатная, в целом, погода.

Нарастающий гул в сердце страхом ещё не проник.

Это осень далёкого нам 41-го года.

Фюзеляжи в крестах. В вое бомб слышен демона глас.

Полыхают склады. Старых крыш шифер бахает в небо.

По асфальту горячей рекой карамель растеклась.

К небесам едкий дым тянет руки горящего хлеба.

Страшный враг подступил – он коварен, жесток и хитёр.

Окна в белых крестах и на стенах с призывом плакаты.

Призрак голода к городу Ленина кости простёр.

Метроном отмеряет защитникам муки блокады.

Дети тянут тележку с бедою на Невском юру.

Страшно жить им теперь без тепла и родительской холи.

Жутко зев свой разверзла земля в Пискарёвском яру,

В немоте леденящей застыв от бессилья и боли.

Смертью город зажат мёртвой хваткой морского узла.

Вместо хлеба вонючий эрзац получая к обеду,

С глада падают ниц, но встают и, не ведая зла,

Люди истово Крест свой несут, свято веря в Победу.

Улетели стрижи, хотя жаркое лето в разгаре.

Тишина в небесах и над золотом спеющей ржи.

Заполняется утро безмолвное песней «Шизгаре»,

Истекающей с ретроканалов в формате 3G.

Сразу вспомнилось всё: и гулянье по Невскому ночью –

Ощущение лёгкое, будто над миром лечу –

И увиденный мной зеленеющий Пётр воочию,

И каштановый «хайер», текущий волной по плечу.

И как мы веселились в «Сайгоне», коктейлей напившись –

Да так шумно и «зло», что оттуда нас гнали взашей,

Как, в общаге по сто человек в комнатёнку набившись,

Танцевали всю ночь напролёт немудрёный свой шейк.

Всё прошло. Я в избушке живу без железной ограды.

У меня во дворе «лисапед», а не импортный «бенц».

Жизнь я честно прожил и не требую, в общем, награды.

Я российский простой – из далёкой провинции – «пенс».

Моя жизнь удалась, хоть мой род не из «пэров» и «донов» –

В уголке моего огорода кизил и ирга.

Но по-прежнему скачет по сценам главарь «Ролингстонов».

Кто бы мог ожидать такой прыткости от старика?

До сих пор ему зал рукоплещет, скандируя: «Браво!»

Я ведь тоже – поверь мне – не прочь от души поскакать.

Но мешают дела – в моём доме детишек орава.

Я строгаю из дуба для зимней охоты рогать.

Не спеша, вместе с жизнью вперёд мы плетёмся шкандыбо.

В мои годы, всё бросив, куда-то бежать – на фига?

Если ж песенка та зазвучит – всё встаёт во мне дыбом

От простецкой мелодии, сделанной, знать, на века…