Виктория Левина

Он писал на клеёнках питейных подвалов.

Были эти клеёнки черны, как сороки,

были эти клеёнки белы, как затоки

рек Кахетии в горных отвесных провалах.  

В белый фон добавлялись такие пигменты,

что коровьего вымени цвета и шерсти,

а грудастые девки тбилисских предместий

фонарём освещали интимность момента. 

Как он прожил (где впроголодь, где понарошку),

где вино вдохновения пил, не хмелея?

Здесь – олень, здесь – свиная лукавая рожа.

Все с Нико очевидное сходство имеют.

Так и жил: где оленем на горном отроге,

где в грязи нищеты, умирая без хлеба.

И всегда рисовал тёмно–синее небо,

рог с грузинским вином и присутствие бога.

Если б воля моя, я б ему – вернисажи,

я б ему – королевишну в белом наряде!

Только белое он затушёвывал ради

тёмной ночи мохнатой клеёнчатой сажи.  

Память моя бережными крохами
наполняет сказочные сны:
был ты Крошкой Цахесом из Гофмана
для моей студенческой весны.

Рассмотреть бы в безрассудной юности
козлоногий ветренный аллюр
да либидо из вселенских глупостей,
что крушило легковерных дур!

Оттого-то в первой, неизученной,
той любви, где вечность – впереди,
я спала возлюбленной измученной
на тщедушной шерстяной груди.

Я ловила сполохи и гомоны,
отметая сплетни и слова.
Ты был Крошкой Цахесом из Гофмана,
феей заколдованным сперва.

А когда, судьбою сбережённая,
оживала для любви иной –
за спиной была земля сожжённая
да Янтарный берег за спиной.

Эмигрант бородатый касается грудок Джульетты,
а в веронских кафе подают под гарниром осла...
О тебе я мечтала, но встретив обыденность эту –
не такою тебя, дорогая, увидеть ждала.

Да, я много шагала под солнцем палящим Вероны,
да, я много смотрела под ноги и по сторонам:
Скалигеры да Габсбурги, каменный выступ балкона,
где Джульетта стояла, Ромео внимая словам.

Но душа всколыхнулась, когда с Понте Пьетро на воду,
бирюзовую с пеной, что кружит в порогах река,
я взглянула попристальней, ту же почуяв свободу,
что хранят кипарисы в террасах да камни в веках.

И тогда заиграла, тогда заискрилась Верона
куполами старинных церквей и узорами стен! 
К Саду Джусти пришла. И окинув зелёное лоно
всё вбирающим взглядом, сложила короткий катрен.

Я жила в двух шагах к Понте Пьетро. Гуляла к Адидже.
И стихи вечерами читала. Веронский монах
так молитву читает - к концу интонацию ниже
опуская, чем в первоначальных бравурных строках…

Я влюблялась в Верону не в раз, исподволь, постепенно,
прислоняясь к темневшим уступам оконных глазниц.
И бурлила во мне бирюзой драгоценная пена,
на воде у речного порога упавшая ниц.

Венецианскою волной меня прибило в этот город,
где за окном – то тень гондол, то ветра свист, то взмах весла.
Прилив морской вздымает вод привычный уровень. И ворот
уже не жмёт. Пружинит шаг вдоль доков света и тепла. 

Венецианские купцы приобретали власть и силу,
на первых этажах домов складируя товар и спесь.
Ансамбль каменных церквей, где соль на стенах проступила,
да хор прикормленных святых, кто здесь живал, да вышел весь.

Венецианскою толпой я, миллионом ног прошаркав
по гладким плитам, прохожу тропой колодцев к площадям –
там Марк Святой, там стаи птиц, что млеют от погоды жаркой,
изгваздав купол золотой, припали к крохотным мостам.

Венецианский бриз и блюз. Смотрю на остров. Катер белый
плывёт туда, где очень тих, сосредоточен, полуслеп,
лежит единственный на всех, кто упокоил профиль смелый
своих стихов и тихо лёг в венецианский серый склеп.

Я на Старый Арбат попаду по судьбе,
по камням мостовой под мороз и под ветер
сотни тысяч дорог принесу на себе,
чтоб шагнуть на одну в синем мартовском свете,

чтобы окна дворов оглянулись мне вслед,
чтоб колонны домов прислониться мне дали,
чтобы чистой слезой ностальгических лет
омывались глаза и лучисто блистали.

В этом доме – пила, в этом доме – жила,
здесь в театре рыдала о сути и смысле.
А сюда я подборку стихов принесла,
и... двух слов не связала – так путались мысли!

Рыжий парень один по ступенькам влетел
на последний этаж под арбатскою крышей –
закружил, заласкал, завертел, как хотел –
никакого романа в помине не вышло.

А в богемных мансардах твоих галерей
сквозь столичную муть и содружество наций,
сквозь преступную святость арбатских детей
проступали черты болевых эмиграций...

На Арбат по пути мне сегодняшним днём –
я другою диоптрией зрение мерю.
Ах, Арбат мой, Арбат! – полыхает огнём
сердце юное в перекорёженном теле.