Анна Германова

Весь девятнадцатый молчала,

в двадцатом стала говорить

про то, что на колу мочало,

а в рукаве пырей и сныть,

базар-вокзал, сказал-отрезал,

в стакане лютая бурда,

невыносимым фа-диезом

ломают локти поезда,

стучат суставами и катят,

орехи сыплют из прорех

в какой-то раковой палате,

в какой-то роковой горе,

двадцатый год висит и косит,

не перекосит, не замнёт,

и каждой позвоночной костью,

как лентой, входит в пулемёт,

грохочет по плечам отдача

и вглядывается жерло

в того, кто мчится там и скачет

под хладной високосной мглой,

и перегон гремящий долог,

и бесконечен перелёт,

пока зазубренный осколок

на ощупь сердце не найдёт.

«И если в дверь мою ты постучишь...» ААА, 1912

Хоть верь, хоть нет, но ничего

не надо от тебя,

добра и лиха ничьего

от ближнего ли, дальнего,

вола его, осла его

и всякого скота его

не надо нам, а голубям

довольно крошек на окне,

тепла в чужих руках,

в безликой неба белизне,

в безбытных облаках,

соломы в солнечных лучах,

воды в колодцах и ключах

по колеям дорог,

дождей из божьих закромов,

а изо всех земных домов —

такой, чтоб в двери постучать

ты никогда не смог

Дорожные рытвины карие
обварят бока февралю.
Разбойное тёмное зарево
насквозь просмолило петлю
моей колеи, что накинута
на вздутое горло реки, 
причалы с разбухшими спинами,
слепые от слёз ивняки. 
Упрётся под челюсть осколками,
прорежется в дёснах песка
не голос, а сорванный колокол,
оставшийся без языка.

И плеск воды, и треск цикады,
и роз тяжёлые аркады,
и тёмных кипарисов тени,
и старой лестницы ступени
бледнеют, меркнут, отступают,
несётся пыльная, слепая 
— не разобрать! — в лицо листва,
в губах теряются слова,
и вдох всё глубже и вольнее.
Отчётливее и больнее
в какой дали? — поди пойми! —
немая музыка гремит
призывом или укоризной
изводит — у неё и вызнай,
её и спрашивай одну,
в какую ширь и глубину,
на пажити какого рая
так безвозвратно забирает,
томит и тянет и поёт 
освобождение твоё,
каких отрогов мчится мимо,
где купины неопалимой
встают стога гудящей стаей
и ввысь летят, не улетая.

Илье Николаевичу Гусевскому.
                1908, Иркутская обл. — 1943, р-н Старой Руссы.
                


Из окопов под Старой Руссой
не приходишь ты в наши сны. 
Там, откуда ты не вернулся,
вдоволь неба и тишины,

там река в берегах еловых,
там взахлёб голосят клесты. 
Приезжая на речку Ловать,
я не знала, что рядом — ты. 

Нас годами не окликаешь,
на слова по-сибирски скуп.
Мы не знаем, земля какая 
у тебя вместо глаз и губ,
что за камень у изголовья 
и какая над ним трава. 
Кроме голоса нашей крови
разве есть у тебя права?

На сегодня нас трое внуков 
и одиннадцать правнучат.
В них то скулы твои, то руки 
узнаю и ловлю твой взгляд —
ни обиды, ни укоризны —
с фотокарточки семь на пять.
Знаешь, дед, за детьми и жизнью
было как-то не до тебя. 

Нас, беспамятных и бездомных,
не зовёшь в свой последний дом,
просто ждёшь, что мы сами вспомним
и тебя наконец найдём.

——————————————————————————————————
Через несколько месяцев после того, как было написано это стихотворение, мы нашли деда. Воинское захоронение у деревни Марфино Старорусского р-на Новгородской области.