Роман Смирнов

Плывёт над миром октябренность

в такие дни, в такие дни,

и вновь одолевает леность

и мука, боже сохрани…

Прилежно, будто на уроке

изобразительных искусств,

природа в каждом эпилоге

рисует лавочку и куст,

мальчишку, озеро, собаку,

озноб, что ветром принесён,

и, словно собираясь плакать,

Иванов чудится во всём.

Просыпаюсь ночью и не сплю

до простой мелодии рефрена

заведенной с вечера на всю

эту жизнь, летящую фанерой,

над почтовым бывшим заводским

городком с десятками высоток,

где живём по-разному не спим,

в тишине понять пытаясь что-то.

Просыпаюсь ночью и иду

покурить, закрыть мусоропровод.

Раньше был подъезд – беда беду

догоняла. Нынче нужен повод.

Я стою, смотрю в стеклопакет,

а за ним зима не календарна.

Мы выходим ночью в этот свет,

и молчим о чём-то благодарно.

Снег летит, как пепел, что за чушь

и банальность, ляжет снег, как пепел.

Сорок лет с полтиною учусь

различать я детский этот лепет.

Зима лежала голою спиною.

Вода стояла полная собою.

Плевок летел как будто из железа,

тотчас лишаясь своего же веса.

Апчхи, апрель – последние слова ли?

Туда-сюда глаголы зла сновали.

Беда бродила около околиц.

Грачи читали падающий голос.

В избе сидела баба в чёрной шапке,

ножи точила и кричала: “Данке!”

Сундук, плащи бардовые хранящий,

берёг дубовый дух немецкой чащи.

Текла в стаканы водка сторублёва.

Смотрел товарищ в сторону Тамбова.

Земля хотела толще покрывало

и накрывала, то есть накрывало.

Вы всё уходите, уходите

последней фразой в прозе гения,

как будто время переводите

на век вперёд по мановению.

Вы исчезаете, огромные,

горластые, но тем не менее,

мои друзья богоподобные,

меня учившие смирению.

Но я не вымолвлю: “Останьтесь, а…”.

Из пачки сигарета вынется,

и вдоль окна поедет станция,

где мне стоять, никак не сдвинуться.

Ты молишься, то небу, то земле,

То пламени, то стынущей золе,

То улице, то запертой двери.

Ты молишься, снаружи и внутри.

И слышу я мольбы твоей бу-бу.

Несёшь её как складочку на лбу,

Как золото и олово вдовец

На каждом безымянном из колец.

Творящие, то благо, то беду…

Ты молишься, что я переведу.

И гул стоит вселенский от молитв,

И с двух сторон у времени болит.