Владислав Пеньков

Наташе

Кто был в том сезоне в главной роли
в постановке утренних побед?
Парень, оседлавший мотороллер?
Мальчик, опрокинувший мопед

на ходу? Дорога пахнет пылью.
Бухта отражает облака.
Парня через год втроём убили
те, с кем корешится он пока.

В двух шагах - тайга, клещи и клещи
веток, раздирающих лицо,
вечер там - чужой, огромный, вещий -
охраняет жёлтое яйцо

в небе орочанском и тряпичном -
всё в узорах небо над тайгой.
Боже мой, ведь я пишу о личном.
Я сейчас о личном, Боже мой!

О мальчишке с коркой на коленях
и с такой же дрянью на локтях.
Как сидел в черёмухе-сиренях,
кашлял, даже если невзатяг.

На коленях - красною икоркой -
аллергия, авитаминоз.
Майский день встаёт зелёной горкой,
повисает стайкою стрекоз.

Воздуха - не выдохнуть из глотки.
Небо не вмещается в зрачки.
А ещё - роса, печаль, подлодки,
лотосы лесные, морячки.

Встал и побежал. Бежишь доныне -
между сосен, сталинских домов,
гарнизонов, лавок, до пустыни -
медный небосвод, друзья, Иов.

Пусть сегодня мне приснится
тёплый маленький вагон,
надевает проводница
форму брежневских времён.

Я смотрю немного снизу
на коленки и на грудь.
Проводницу эту - Лизу -
из поездки не вернуть.

Глупо впутается в дело -
за червонец или два.
И в снегу - сплошном и белом -
в январе найдут едва.

Лиза, Лизонька, матрёшка,
мастерица чаевать,
где моя бумажка-трёшка,
где теперь твоя кровать?

Поезд мчится над оврагом,
слышен только стук колёс,
только прошлого бумага
вся намокла из-за слёз.

Лиза пишет - Завтра буду.
Завтра будет райский рай!
Я тебя не позабуду.
Ты меня не забывай.

Лиза пишет. В дверь скребутся.
- Лыза. Лыза. Дэло тут.
Не успевшую обуться
так босою и найдут.

А. Н. (Ч. К.)

Я не пил уникального,
я не пил при свечах,
потому что бокального
века голос зачах.

Ах, Паола, Паолушка
Виардо, ня спявай.
Над могилой, над колышком,
не буди иван-чай.

Иван-чай ароматами
растревожит во сне
тех, кто были солдатами
на последней войне.

И глазницами страшными
поглядят из могил
не балованных брашнами,
кто амброзий не пил.

Без укора, без наглости,
только так поглядят,
что не выдержим жалости
деревенских ребят.

Лопасти работают как надо,
поднимают-вскидывают пыль.
Ты бы насмотрелся до отпада,
если б видел их, Иезекииль!

Пастухи, торговцы, брадобреи -
гордые, как дикий виноград,
вы уже не древние евреи,
вам такое видеть не в отпад.

Вот пилот чего-то не расслышал,
и махнул рукою - Дьявол с ним!
Прогуляться в южном небе вышел
новый небольшой  Ерусалим.

И на бортовой его панели,
где - на скотче - Лена из Апсны,
все сапфиры сразу засинели
первыми цветочками весны.

И пошёл он вверх, темнея брюхом,
громкий, страшный, яростный такой.
Если можешь, Господи, то Духом
страшное мгновенье успокой.

Пусть и борт-стрелок и борт-механик
не поймут уже, что, завалясь,
он уходит в вечность, как Титаник,
что с Тобою вышел он на связь.

Cria Cuervos, aprender sobre el amor.

Подобрал в сорняках у крылечка,
незаметно в квартиру пронёс.
У него ведь не сердце - сердечко,
и в глаза не посмотришь без слёз.

И кормил его - мясом и хлебом,
на окошко сажал и смотрел,
как следил за летящими небом
голосистый смолистый пострел.

Научил человеческой речи,
и смеялся испугу, когда
верный друг мой садился на плечи
запоздалым гостям без стыда.

Я любил его больше, чем Лену,
чем Тамару, чем Таней и Юль.
И, привыкший к домашнему плену,
он глядел на летящий июль,

на медлительный август последних
жарких дней и недолгих ночей.
У меня бы остался наследник -
умный, гордый, прекрасный, ничей.

Никого не целующий в губы,
никому не отдавший души.
Дует музыка в жёлтые трубы,
листья жёлтые дождь ворошит.

Приходящей в дома и в палаты,
во дворцы и в панельную глушь,
безразлично - бескрылый, крылатый,
всё равно этой сборщице душ.

Я проплакал неделю наверно,
плакал, пил, накурил до хрена.
А потом я подумал - да, скверно,
но ведь есть где-то та сторона,

где он ждёт, где он смотрит в оконце,
где крылами забьёт, увидав,
что в лучах заходящего солнца
друг идёт среди вянущих трав.