Виталий Мамай

Над кромкой Иудейских гор заря.
Но темнота, и холод, и промозглость
еще сопротивляются, царя
в остатках форта древнего царя...
Из окон раздается Go down, Moses,
труба Луи́ сгоняет сизаря
с одной из плоских невысоких крыш.
Край неба, ясен, ярок, медно-рыж,
пророчит день - из ветреных, хороших,
прозрачных дней с дымком от жжёных крошек,
из тех, что наступают раз в году,
из тех, когда читает Агаду
потомок беспокойный Моисеев,
о распрях эллинистов и ессеев
под светлый праздник позабыв едва...
Как остро в этот миг звучат слова
из вечного молитвенного свода,
как на зубах песком хрустит свобода
и снова расступаются моря,
дно обнажая, камни, якоря
да тычущие пальцами рулей
в бездонность неба рёбра кораблей,
и никому не кажутся простыми
ни сорок лет, ни сорок дней в пустыне...
Но, схваченное праздничной тесьмой,
минует время, выйдет день восьмой,
за ним вернутся будни, и тогда
на полку встанет на́ год Агада,
и дух свободы, как во время оно,
оха́ют и вожди, и холуи...
Но ты сквозь атмосферные слои,
сквозь время дуй в трубу свою, Луи,
да так, чтоб донеслось до фараона.

   «У чёрта сильный дублинский акцент».

                                                   Дж. Джойс

Рыжая Молли худа и нескладна, глаза зеленей долин

древнего Эйре, грудь с кулачок, ладонью накроешь обе.

Рыжая Молли из самых податливых божьих глин.

Это могло стать профессией, но… Оказалось – хобби. 

Рыжая Молли училась в школе с портретами римских пап – 

длинные юбки, смешки в коридоре, овсянка и катехизис. 

«Что ты читаешь, Молли? Йейтса? Это тебе не паб.

Спрячь и будь поскромнее, какие ещё стихи здесь?»

Рыжая Молли из Тринити-Колледж знает наперечёт

всех, кто умеет слагать сонеты на дублинской пьяной миле.

Рыжая Молли – ангел ночью. С рассветом, конечно, чёрт. 

Будь она человеком, её бы хоть иногда кормили. 

Вечер на Графтон окутал пятничный пряный дух,

саксофонист таращится, дуя немыслимые бемоли. 

Старая песня чаще всего лучше новых двух. 

В городе ты знаешь только её. И Молли.

Это будут простые рифмы,
крошка, простые тропы.
Ничего в этой жизни не повторив, мы
ощутим, как невидимый кто-то обрежет стропы,
и вокруг будет только воздух,
и мы в нем камнем
пронесёмся на фоне скоплений звёздных,
и в бездну канем.
Это будет триллер,
детка, кратчайший триллер,
короткометражнее не бывает...
Вот минуту назад сидели, пили и говорили,
а изображение застывает,
пахнет жжёным пластиком, жёлтым клёном
где-то в стылом воздухе воспалённом,
чем-то однозначным, определённым,
как закат, рассвет или рай влюблённым...
Это будут простые строки,
бэби, куда уж проще.
Так листва шелестит о пришедшем сроке
в священной роще,
так играют блики от вод канала
на стенах замка,
так смеётся не знавшая Ювенала
&Co пейзанка...
Так грядут, молчаливее камня,
нахальных ворон крикливей,
дни осеннего сбора нежности
в чашечках наших лилий.

…Может, в марте придёт Артемида с луком,
и положит конец городам, разлукам,
самолётам, жёлтым такси, «Сапсанам»,
поцелуям, просёлкам дачным, дорогам санным,
тёплым кухням в хрущёвках съёмных, вину и чаю,
сообщениям в тысячу слов скучаю,
лотерее отельных матрасов и киловаттам
городских фонарей, незаметно бросаемым вороватым
взглядам на медленно цокающие часы...
Это город чужой, но ты здесь рыже́й лисы,
и дорога домой, и всхлипы под утро, и вороньё
за окном на снегу, и враньё, о господи, и враньё...
Нет на всё это силы, власти и окорота.
Разве что Артемида придёт и убьёт Эрота,
потому что иначе пропали и ты, и он,
вся надежда на вечный греческий пантеон,
Артемида поможет, она не прикованный Прометей...
И февраль на дворе, и метель. Метель.

Capita aut navia. Голова или всё же барка...
Что-то да выпадет, даже не обязательно аверс-реверс.
Палестинская ночь похожа на матово-чёрный музейный бархат,
а на нём - полный месяц как императорский ауреус.
Никогда не предвидишь, чем обернётся полночь -
женщиной, кошкой, книгой ли, чашей, чащей
собственных мыслей... Среди тишины кричащей
поздно уже, да и некого звать на помощь.
Capita aut navia. Тот же ветер надует парус
или в окно постучится голой осенней веткой.
Жизнь похожа на пьесу. Она состоит из пауз
и диалогов, навеянных книгой ветхой,
той, что утешит кого-то, не помогая,
где-то крови не даст пролиться, а где-то жёлчи...
Бог вовсе не бородатый старец, но наглый весёлый гаер.
В высях своих золотой подбрасывая кружочек,
он наслаждается круговертью голов и барок,
смехом своим заливается конопляным...
...Где-то идёт снег, белый, как третье послание Эскобара к
потерявшим веру во всяких богов землянам.