Татьяна Шепелева

Ладошки, варежки…. Чтоб не сойти с ума

Смотрю в окно и думаю: «Зима».

Смотрю в окно – девчонка лет пяти,

Ладошки, варежки… Постой, не уходи!..

Бегу по лестнице, бегу куда-то вдаль,

Бегу по снегу…

Кончился февраль…

У города и времени свои

Сквозные проявления любви.

Изношена история до дыр –

Империя, мистерия

И др.

Многосерийна, многослойна и

Многоголоса, чёрт её дери!

Но кажется, никто не виноват,

Что мы заговорили невпопад.

Пусть город спит. И даже пусть не спит –

Пускай замками ржавыми скрипит,

Пускай тоскует, жмурится и ждёт,

И никогда меня не узнаёт,

Кряхтит и кашляет, и шинами шуршит,

И ворошит былое, ворошит,

Где каждый дом одушевлён и нем,

Где в каждом доме тысячи проблем…

А кто-то утром станет у окна,

Посмотрит и подумает: «Весна».

То не блудный сын воротится бумерангом,
не Угрюм-река утечёт, обернувшись Гангом,
не роман сгорит во сто глав и с одной ремаркой,
то – дворец-ларец и плац с триумфальной аркой.

Не гранит, не мрамор – всего лишь молдинг,
за окном – консалтинг, за дверью – холдинг,
за рекой малина. Мои три сына
не дают мне повод, но есть причина
проявлять извечную человечность –
пирожковость, водковость, чебуречность.

Заходи, прохожий, но - будешь букой, 
мы сгрызём тебя между сном и скукой.

То не утлый чёлн влеком по волнам плебейства,
не колючий тёрн, но – поэт и глава семейства,
то – пророк диванный, философ толчка и ванной,
мониторной моторной жизни, сиречь – экранной;
без руля и ветрил, под парами, укрыт ветрами,
он не здесь, не с нами, он мысленно за горами,
в башмаке дыра. «Вселенная, разверзайся!»

Улыбайся, Господи, улыбайся...

Я выкашливал зимы как кошка шерсть,

я топил сомненья в весенних лужах,

проносился вихрем, футболил жесть,

становился выше и, как бы, лучше.

Я ночами слушал, как шкаф вздыхал,

со своими скелетами вечно в ссоре,

я вынашивал план и летал подвал,

и чердак, и живопись на заборе.

Присобачен, приклеен, прибит гвоздём,

прислюнявлен к лику своей эпохи,

я шуршал печальным календарем –

отрывным, худеющим на издохе.

Мне на шею кидался цепной кобель,

я не сразу заметил, что веку крышка,

я купил пальто (не сказать – шинель),

обернулся и понял, что жизнь – пальтишко.

Много позже,

в прихожей снимая жизнь,

становясь горбатым,

я шел к дивану,

а когда, надевая её,

выходил –

становился выше

и, как бы,

лучше.

Захлебнуться воздухом, скроенным в тишине,

Шитым чёрными нитками, гулким как первый дождь.

Бам-баду-бáм по жести

и не...

и не...

Не размышляя чувствовать день и ночь;

Не размышляя рвать ситцевый переплёт,

Траурных лент полет, траурных лет житьё,

Жить бы и жить бы здесь сутками напролёт –

Наперекос судьба, наперевес ружьё….

Я здесь чужой, не странно ли? Речь молоком течёт,

Воздух плывёт, дороги и даже дурные сны.

Каждая птичка в небе наперечёт;

Чертово логово. Дикий ковчег весны.

Я тут теперь как перст, скрежетом по стеклу,

Изображая жизнь, чертящий ей хвалу –

Мол, волоока, волгла и велика:

На зеленом – яблоки и собаки,

На голубом – облака.

Ничего не случилось. Бредит апрелем май.

Столько ёлок в лесу! Выбирай для себя осину.

Я тащу, тащу

сосну в деревянный рай,

А звезда-макушка светит куда-то в спину.

Для зелёных лап, для вечнозеленых ламп,

Для озёрных глубин с ресницами точно пики,

Для таких, как мы – встревоженных снежных баб

Золотая звезда рассыплет косые блики.

Человек не меняется. Смотрит слепым зрачком,

Просыпается утром, ищет свечу и тапки,

Ищет истину, прячется в «точке ком»,

В декабре, в судьбе, в порядке и беспорядке,

Верит в чудо, по шею сидит во тьме,

Тяжело вдыхая и подыхая,

И уже совсем не в своём уме

Всё лепечет: «Господи, не до края…»

А когда отболит спелёнатых дней дрянца,

Он шагнёт вперед – влюблённый, пустой, бездонный,

Поелику соль, что хрустит под ногой певца,

Суть кристалл, растущий по жизни оной.

А ещё – мороз трещит по-над-за рекой,

А ещё – дворы, костры, да колючий ветер,

А ещё – небесная колоколь…

Баю-бай, качается колыбелька.