8 с 1/2… новелл
 |
Вместо эпиграфа
…Но помню я картину вещую, предпосланную всем векам. Над всей вселенною, над вечностью там руки тянутся к рукам.
Художник муку эту чувствовал. Насколько мог, он сблизил их. Но всё зазор какой-то чутошный меж пальцев – женских и мужских.
И в нас всё это повторяется, как с кем-то много лет назад. Друг к другу руки простираются, и пальцев кончики кричат.
И, вытянутые над бездною, где та же, та же немота, не смогут руки наши бедные соединиться никогда.
Евгений Евтушенко, 1960 |
Феномен любви
Феномен любви всегда зарождается из ненависти. Первым вдохом своим ты ненавидишь чуждый мир, появляясь на свет из девятимесячного кокона матери.
Шлёп по попке — и полетел в любовь.
В поцелуй шершавых небритых лиц. В пузцо, в пяточки. В ползунки.
Встаешь в колготах. Но они всегда не по размеру. Идешь в детсад. В храм детей. Жрать, спать, танцевать, говорить на стульчике. И елки, сплошные — елки.
Школа. Парта. Халва на голове. Нет, не хала, — именно халва. Халва вещает о Достоевском, Толстом. А у тебя зеркальце на мыске. А там трусики. Она читала Тургенева. И за косичку — дерг. Из ненависти, из любви.
Вот мы уже и прикостюмлены. Сидит, конечно, коряво. Жмет везде, поджимает. Штаны, напротив, висят. Их постоянно надо поправлять. Ты ненавидишь этот костюм, как только можно ненавидеть манную кашу с желтой лужицей посреди. В детском саду.
Но шлепаешь. Мужик.
Тети пошли. Тети. Раз… И хоп — тридцать вдруг. Сбился. Сбились и они. На дядях. А были косички, между прочим, колготочки, юбочки-воланы. Стихи читали. У елочки.
И вот — опа! Злое колдовство произошло. В трениках. Без костюма. Орут все вокруг. Кот под ногами плачет. Телик бушует. Ты — с пивасом. Нормальный такой животень. Мало, правда, кто в него уже целует. Все как-то по-простецки происходит. Не снимая шлепанцев.
Легенды про себя иногда сочиняешь. Все чаще под водкой. Про «половые семь раз» за день. Про турник и двадцать подтягиваний. В бурной когда-то «пиджачной» молодости. Сейчас то, что. Ни разу на турнике, висишь, «пивотенем» болтаешь. Но хоть один раз за семь дней ещё можешь. Стыдновато, конечно, но и то хлеб.
Думаешь. Оно мне надо? Вот эти все — Достоевский, Толстой, Пушкиноид? Отлично же и без них. Когда-то поцеловали в пузцо и пяточками брык-брык. По любви.
И когда ты доходишь до этой мысли, то надеваешь костюм из ненависти к самому себе. Чистишь обувь. Подтягиваешь бывший пресс. И выходишь в мир, чтобы кого-то поцеловать в пяточки.
Целовать-целовать-целовать.
Пазл
Е.К.
…Остроносая. Длинноногая…
Локоны, локоны, локоны...
Попа. Боже, какая попа!
Ноготочки. Ноготки. Ногтики...
Флакончики. Гиацинт. Бокал...
Лачки. Лачочки. Лак… Какие-то бирюльки…
А вот и бретельки!..
Журналы — типа гламурность. Сплошной глянец. Сегодня так модно.
Попа! О, Боже! Попа! Там кровь и нервы. Там составы любви. Там нежный глянец! Два полушария — и классически модно! Всегда!
Пупок…
Так, так… Где-то была грудь… Родинки, родинки. Млечный путь из них. Из родинок… Где же все-таки грудь?
Прическа там...
Мышки подмышек — «Beyond Paradise»…
Кассета с «Глюкозой». И чуждый окурок. Естественный взгляд исподлобья — на пиво «Warsteiner»...
И снова локоны. Лохматенькие. Кучеряшки. Переплет волос.
О! Бровки. Ушная раковинка. Улиточка. Моллюск.
Плечевой сустав. Суставчик. Рука. Ручка. Рученьки. Что суставы любви.
Вот те раз — «Ikea»! — какой-то поднос…
Глаза. Сияющие. С искоркой. Звездочки. Без банальщины.
Попа, боже, какая попа! Вызывающая и провоцирующая! Просто пасха какая-то!
И еще кусочки чего-то…
А… Это — грудь!.. Наконец-то!
Жена…
Длинные ноги Кафки
Е.К.
Ты как будто не понимаешь.
Я ору, но ноги твои не слышат.
Они гладкие, они — быстрые. Они летят — а я просто не успеваю. Они сумасшедше нежные, они безумно красивые… Они… они… Это — нехватка слов и перебой чувств… Любовь ли? Химическая зависимость?.. Плевать… Это ноги, которые ушли, упорхали, улетели в командировку… в Прагу… к Кафке — к величайшему трупу, живущему среди живых… О, эти ноги!.. Ты понимаешь, что ты мужчина, только тогда, когда у тебя отбирают ноги… ноги гладкие, ноги шелковистые… Ноги великой женщины… спящей, храпящей, любимой… в храпе своем — поющей… ноги радостные, пальцы свежие, ногти гениальные… А я что… так, рядом… Но в Москве… А ты в Праге… С ногами. По булыжничкам… Пяточками… так-так… с ногтиками… со щиколотками… родная… худышечка… костяшная…. Косточка... нет!.. Словно ягодка… сорвать бы…
Но — Москва! Триколор...
А ты в Праге. Где стяг…
Там, где Кафка — страшный, тараканий, около иудейского кладбища… Он не видел твоих щиколоток, твоих пальчиков, он не слышал песен твоего храпа, он писал о «превращениях» и спал в гробу…
…Великий Кафка…
Он не знал одного — что роднят нас цвета только флагов…
И ноги твои все выше — и икры сильнее, и поступь жестче, а коготочки острее… и нужен ли Кафка?.. если ты там…
…где правили, а я — где все княжили… Ты — где нас, боготворя, ненавидят, я — где ненависть противопоставляют Богу. Где нет ни наций, ни национальностей, ни культуры. Где Карлову мосту с фигурами святых ухмыляется Красная стена с фигурками урн внутри, а «Городу ста шпилей» — мегаполис на семи нечесаных холмах. Где все вышли из Кафки, повытаскивав из него тараканов… И понастроив многоэтажные гробы спальных районов…
…с триколорами на древках...
Ты бежишь по мостовым, и ножки твои на брусчатке, я плетусь по мостовой, а ноги мои, что у трупа на бруствере. Ты — по классическим музеям, я — по выставкам современности. Ты — где культура, я — где понятия о ней. Ты — где люди, а я — там, где Кафка. Ты — где сказка о страшном, я — где страх…
…и без сказки…
Где длинные ноги, торчащие из «Замка», упираются в Кремль с тараканами.
И нужен ли Кафка?
Муза, стирающая носки
Е.К.
Ты состоишь из хризантем. Из тюльпанов. Из роз.
Ты пахнешь. Благоухаешь. Цветешь.
Все, что есть во мне — это ты.
Это розочки по двадцать. По будням. Это букеты из лилий за пятьсот. По пятницам… И по пьяни.
Это строчки на моих брюках. И выстиранные носки. Это пиво в субботу. И чистые полы в воскресенье.
Кухонные посиделки и «полежалки» в спальне. Видео. «Фактор страха». Свинина, «мяснина» — ужин... Тёплые ноги под одеялом…
«Смеялки» по утру.
Работа. Работы.
Галстук. Корявый. Мой.
И полосатая юбка. Твоя. Упругая. Гладкая.
Поцелуйчики. Шуточки.
Ты. В каждом вдохе. В каждой мыслинке. В прожитом дне. И в недожитом.
В недовыспанной ночи. В недосмотренном сне.
Ты в бокале. Во фруктах.
В соке «Rich» — мы богаты! Мы — олигархи!
В чистоте любви — и в свежести моих носков. Носков, выстиранных тобой.
В штопке подкладки пиджака.
Мы любвеобильны, ненасытны, неистовы.
Проходя через «Fairy» и «Tide», мы остаемся — мы не застирываемся.
И ты стираешь носки, а я — покупаю хризантемы.
Потому что ты — цветешь…
Потому что ты — муза, стирающая мне носки…
Осколок мозаики
Е.К.
Такое ощущение, что все годы, которые ты положил на то, чтобы кому-то что-то доказать, что все время, покуда выкашливал свою примитивность через прокуренные бронхи, что все часы-минуты-секунды, что были даны тебе для того, чтобы заявить, вычлениться и воздвигнуть себя над другими, с тем, дабы, заявив и вычленившись, рявкнуть: «Я!» — оказались простеньким, убогим и пошлым комиксом на самого себя.
Не дорогим журналом в целлофановой «сорочке», не фолиантом в кожаном переплете и уж никак не альбомом по изобразительному искусству, а именно комиксом с мультипликационными картинками, отобразившими хаос, поиск, потери — мозаику трагичных случайностей, оказавшимися настолько неслучайными и событийными кусочками арабески, которая, сложившись, вдруг разулыбалась и заиграла на солнце — души-артом, души-творчеством, высвертью и биографией человека.
Другого и непохожего.
И лишь для тебя самого какой-то осколок, затаившийся в глубине, — дает осознать: твои мозаика, арабеска, панно ли — ничто по сравнению с ним, который там, где-то в самом углу, почти незаметный, но в то же время самый главный, как ноготок на мизинце женщины, как родинка, чуть колючая, над правым уголком верхней губы, как легкий серпантин растрескавшегося капилляра на спелой ягоде глаза, как черника, вызревшая чуть пониже лопатки, и россыпь, теряющихся в загаре чаинок, усыпавших холмики с песочными замками ареол, которые, кажется, тронешь, и они рассыплются, но сожмешь — лишь окрепнут, возмутятся, превратившись в неприступные крепости.
Мозаика, которая для одних — жизнь авантюриста, сибарита и баловня, биография насмешника и шута, сумевшего из событийных случайностей, многодневной небритости и болезней сложить яркую бликующую картину, растворившуюся в солнце и свете маленького затаившегося осколка, едва заметно, мимолетно и насмешливо подмигивающего светящимся глазом, длинными, как пальцы, ресницами, ласкающим контуры давно поблекших соседей, звенящего на разные голоса, затмившего собой все анимационные сколки — в отдельности являющимися лишь раскадровками комикса.
И только благодаря ему — маленькому, нежному и выпуклому, что изгиб поясницы той самой женщины, созданное великолепное панно, растворяющееся в тепле столь незначительной крохотки, может прочувствовать, что без этого стекляшка — оно — просто комикс...
Ладони
Моему деду Л. С. Кобрину
Мне к сорока, а мысли мои к десяти. Но помню тебя, как минуту назад. Ты слегка толстый, неповоротливый, слегка. Все слегка. Но налегке. Ибо душа — облаком. Память меня притупляет, но не отупляет. Родной и смешливый. Я — глупый и беспечный. Мы идём за руки. Твоя ладонь — пухлая, в глубоких прожилках, там долгая жизнь и глубокое сердце, в моей — что-то так, только плещется. Но нам хорошо и уютно. Мы умеем жить, ссориться, кричать друг на друга. Орать. Любить. Дышать одним воздухом. Дедовым, внуковым. Шиповниковым. Дедушка, ты помнишь запах шиповника? Эти ягодки, эти странные плодики. Мы их вместе срывали. Ты большими руками, я — мелкими. Там, где скоро вдруг март, где будут только: ты — дед и я — внук. Но я не за гробом, я — недопущенный. Нельзя смотреть. Нельзя. Надо жить.
У меня проблемы к сорока, у тебя их уже нет. И то хорошо. Ты не увидел грязи, обмана, предательства. Ты там, где тепло, и, наверное, классно, но вот что хочу тебе рассказать, тут, деда, тоже неплохо, ты не переживай за нас, все нормально, все чин-чинарем, тут все уж понарожали правнуков-праправнуков. Ну, в общем, с ладонями нормально. Линии жизни, судьбы, ума. Но не пухлые, дед, не пухлые. Думаешь, нарастят? Обязательно, дед. Обязательно. Только вот скоро март. И тебя поминать. С горячими пальцами. Уж сколько лет прошло. В перчатках.
Чтобы руки не отморозить.
Тараканий бег
В гениальности всегда проблемы. Это расплющенность и разломленность души. Это ломка, истерика, боль, ненависть, любовь. Всё вместе. Гениальные живут по другому закону. По своему. По неписаному. Они вне закона. Они дышат — любят, ненавидят. Все это перелопачивается, видоизменяется, переламывается. Всё в одно корыто. Миску, тарелочку, блюдце.
Гений всегда живет на каемке этого блюдца. Понимания у него ноль. Он, как таракан, пробегает по фарфору и, кажется, поднагадил, так и есть. Пробежал — и в мусор. А дальше в мусоропровод. Это его жизнь. Пробежать — не остаться. Всем плюнуть в душу и всех в то же время любить.
И вдруг бабочкой, капустницей, пых, и чтоб прожилками. Из салата с салатными крыльями. Любовью. Такой легкий полет, так, чтобы сачком кто-то ухайдохал. И на булавки. Но он трепыхается. Он не дает. Потому что таракан должен, обязан бежать. Перебирая лапами. Топорща усы. Высверливая глазами щели. Смотреть, смотреть. Там, бабочка, она потом. Распялят, распальцуют, разухарят по самые крылья. А сейчас бежать. Тараканом. Вертким, живым. Не дай бог, не капустницей. Не дай, бог, в ее тупом полете и рывках за листьями. По щелям, по щелям. Только так. И одышливо, спокойно, подобрать лапы — где крысы с хвостами. Где трубы текут, и солнца никто не видел. Так, по-спокойному. В глаза — красненькие такие — одышливо сытые и голодные. С топорщимися хребетками и порослью за ушами. Глаза в глаза. Смотри крысе в глаза. Смотри крысе в глаза… И дальше — пробег. Тепло. Трубы. Они греют. За ними люди. Они целуются. Спариваются. А ты бежишь по трубам, по мякоти этой наросшей, по изнанке душ. Зеленоватой плесени. За стеной, в ночи. Под кроватями, где были и другие… И так тебе погано-сыто. Сыто и погано. Но бег. За душой капустница. И не дать ей, не дать взлететь. Всеми своими лапами, усами, панцирем. Не дать, дуре, с её раскрыльями чепуховыми, не дать! К крысам, по-спокойному, так, в глаза.
Но Мосдез пришел. Глаза тухнут, усы виснут. Мосдез…
И вдруг вспархивает бабочка. Но не капустница. Нет.
Мягкокрылый махаон.
Мороз без солнца
Выплеснуть, обескуражить, возопить. Ты в ночи. Отдать. По капле, по микрону, по волокну души. Дарить людям. Чтобы читали, видели, понимали. Тебя нет, внутри пустота, но есть слово, оно искрится, выигрывается в атмосфере, в чудесном дне, который не настал, в луче невзошедшего солнца, не в хрустком еще морозе. Дарить то, чего нет. Бежать по листу. Искать мороз, солнце, день.
Но там лишь ночь. Враждебная, одинокая, укуренная. И нет ни снега, ни ледяного солнца. Есть ты. И бесы. И клеенчатая скатерть. Сигарета. Пепел. Обрывок мысли. И лишь заполошная скорбь о морозе. Злополучная…
И вдруг капель. И потекло. И кровью исхаркиваются строки. И вешают Есенина, и Маяковский с курком. А внутри зашевелились анчутки. Захохотали, задергали хвостами, бодро зашлепали в ладоши. И пора строчить о морозе. И плевать на ворованные рифмы. Ведь где-то есть и ты. Найти себя. Что-то важное, цельное. В строках, строфах, в огне, в боли. В волшебном сне, что снится в спальне. Но не тебе. Бежать, нестись. К Богу, к любви, к всполоху крови…
Но — сигарета, затяжка. Дым — завился вверх, сорвал ритм. Сбил мысль. Она слетела в скорбь. Исчудила, измотала, измыслила. Растревожила бесов...
И снова быстрая затяжка, привычная искра. Курок натянут. «Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты…» Вот же оно, вот, наконец-то! Забрезжило солнце, на стекле — узор, выпал снег! Стоп. Ведь было это. Уже не дремлешь.
«На мутном небе мгла носилась… А нынче… погляди в окно…»
Анчуткам тесно. В петле провис ты. Мороз без солнца.
Глеб Нагорный
Иллюстрации:
Борис Вальехо (Boris Vallejo) – из набросков;
Микеланджело, «Сотворение Адама», фрагмент
Вместо послесловия
«45»: А где же ½ новеллы?! Пусть ею станет биография автора…
Настоящее имя – Глеб Юрьевич Кобрин.
Родился 10 мая 1973 года в г. Вильнюсе. Место жительства – г. Москва.
Отец – известный русский поэт, живущий в Литве, академик Европейской академии естественных наук, заслуженный деятель искусств РФ, кавалер ордена Дружбы, кавалер Рыцарского Креста ордена Великого князя Литовского Гядиминаса Юрий Кобрин. Мать – Наталья Кобрина, литературный редактор.
В 1995-м окончил юридический факультет Вильнюсского университета, в 2005-м – экономический факультет Балтийского русского института и с отличием – психологический факультет Московского государственного университета культуры и искусств, в 2011-м – Высшие курсы повышения квалификации адвокатов РФ при Российской Академии адвокатуры и нотариата, а также – факультет кинорежиссуры ВГИКа (мастерская народного артиста СCСР Марлена Хуциева).
Член Адвокатской палаты г. Москвы, Межрегиональной коллегии адвокатов г. Москвы и Профессионального союза адвокатов России.
Член Международной федерации русскоязычных писателей (International Federation of Russian-speaking Writers), Союза писателей XXI века, Союза писателей Москвы и Союза театральных деятелей Российской Федерации.
Кавалер ордена «Серебряного орла». 28 мая 2011 года награждён Советом по общественным наградам Международного наградного союза ООН «За высоту творческих свершений».
Лауреат премии еженедельника «Литературная Россия» (2011).
Лауреат «V Пражского международного литературного фестиваля» – победитель в номинации «Публицистика» (2012).
Автор романа «Флёр» (Издательство «ОксиПресс», г. Москва, 2009 г.), пьес «Лайф-Лайф», «Салон ритуальных услуг», «Красная Мельница» и сборника новелл и рассказов «День Города». Публиковался в России, Израиле, Чехии, Литве – в изданиях «Республика», «Летувос ритас», «Россия», «Литературная Россия», журналах «Нашли», «АТ», «Пражский Парнас», «Дети Ра».
Роман «Флёр» номинирован на соискание литературных премий «НОС» («Новая словесность» (2009), «Русский Букер» (2010) и «Большая книга» (2010).
Премьера спектакля «Life-Life» состоялась в 2008 году в Русском драматическом театре Литвы (63-65 театральные сезоны). В марте 2009-го за музыкальное оформление спектакля композитор Альгирдас Мартинайтис награждён высшей театральной наградой – «Золотым сценическим крестом» Министерства культуры Литовской Республики. В феврале 2009-го спектакль показан на республиканском театральном фестивале в г. Рокишкисе, в октябре 2009-го – на гастролях театра в г. Клайпеде (Клайпедский государственный музыкальный театр).
В 2010 году премьерой спектакля «Лайф-Лайф» открылся 166 театральный сезон в Ставропольском академическом театре драмы. В 2010-2011 годах спектакль участвовал в гастролях театра по Ставропольскому краю, в сентябре 2011-го – в гастролях театра в г. Ростове-на-Дону (Ростовский академический театр драмы имени Максима Горького).
14 сентября 2012 года премьерой спектакля «Лайф-Лайф» откроется юбилейный ХХ театральный сезон в Молодёжном драматическом театре г. Тольятти.