Облака
Облака плывут, облака,
Не спеша плывут, как в кино.
А я цыплёнка ем табака,
Я коньячку принял полкило.
Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака.
Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!
Я подковой вмёрз в санный след,
В лёд, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.
До сих пор в глазах снега наст!
До сих пор в ушах шмона гам!..
Эй, подайте ж мне ананас
И коньячку еще двести грамм!
Облака плывут, облака.
В милый край плывут, в Колыму,
И не нужен им адвокат,
Им амнистия – ни к чему.
Я и сам живу – первый сорт!
Двадцать лет, как день, разменял!
Я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня!
Облака плывут на восход,
Им ни пенсии, ни хлопот…
А мне четвёртого – перевод.
И двадцать третьего – перевод.
И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках!
И нашей памятью в те края
облака плывут, облака…
И нашей памятью в те края
Облака, плывут, облака…
Про маляров, истопника и теорию относительности
Чувствуем с напарником – ну и ну.
Ноги прямо ватные, всё в дыму.
Чувствуем – нуждаемся в отдыхе,
Что-то нехорошее в воздухе.
Взяли «жигулёвского» и «дубняка»,
Третьим пригласили истопника,
Приняли, добавили ещё раза,
Тут нам истопник и открыл глаза –
На ужасную историю
Про Москву и про Париж,
Как наши физики проспорили
Ихним физикам пари.
Всё теперь на шарике вкривь и вкось,
Шиворот-навыворот, набекрень.
И что мы с вами думаем день – ночь,
А что мы с вами думаем ночь – день.
И рубают финики лопари,
А в Сахаре снегу – невпроворот,
Это гады физики на пари
Раскрутили шарик наоборот.
И там, где полюс был, там тропики,
А где Нью-Йорк – Нахичевань,
А что люди мы, а не бобики,
Им на это начихать!
И там, где полюс был, там тропики,
А где Нью-Йорк – Нахичевань,
А что люди мы, а не бобики,
Им на это начихать!
Рассказал нам всё это истопник,
Вижу мой напарник, ну, прямо сник.
«Раз такое дело – гори огнём!
Больше мы малярничать не пойдём!»
Взяли в поликлинике бюллетень,
Нам башку работою не морочь!
И что ж тут за работа, если ночью день,
А потом обратно не день, а ночь!
И при всей квалификации
Тут возможен перекос,
Это ж всё-таки радиация,
А не медный купорос!
Пятую неделю я не сплю с женой,
Пятую неделю я хожу больной,
Тоже и напарник мой плачется,
Дескать, он отравленный начисто.
И лечусь «столичною» лично я,
Чтобы мне с ума не стронуться,
Истопник сказал – «столичная»
Очень хороша от стронция.
И то я верю, а то не верится,
Что минует та беда…
А шарик вертится и вертится,
И всё время не туда!
1962
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой.
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были – и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
Попарно, попарно.
Так и лежим, как шагали, попарно,
И общий привет!
И не тревожит ни враг, ни побудка,
Побудка, побудка,
И не тревожит ни враг, ни побудка
Промёрзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто,
Как будто, как будто,
Только однажды мы слышим, как будто
Вновь трубы трубят.
Что ж, поднимайтесь, такие-сякие,
Такие-сякие,
Что ж, поднимайтесь, такие-сякие
Ведь кровь – не вода!
Если зовёт своих мёртвых Россия,
Россия, Россия,
Если зовёт своих мёртвых Россия,
Так значит – беда!
Вот мы и встали в крестах да
в нашивках,
В нашивках, нашивках,
Вот мы и встали в крестах да
в нашивках,
В снежном дыму.
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
Ошибка, ошибка,
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
И мы – ни к чему!
Где полегла в сорок третьем пехота,
Пехота, пехота,
Где полегла в сорок третьем пехота,
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Охота, охота,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря!
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря…
Старательский вальсок
Мы дано называемся взрослыми
И не платим мальчишеству дань,
И за кладом на сказочном острове
Не стремимся мы в дальнюю даль.
Ни в пустыню, ни полюсу холода,
Ни на катере… к этакой матери.
Но поскольку молчание – золото,
То и мы, безусловно, старатели.
Промолчи – попадёшь в богачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!
И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надёжности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за!
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду…
А молчальники вышли в начальники,
Потому что молчание – золото.
Промолчи – попадёшь в первачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!
И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята,
Но под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем – доходней молчание,
Потому что молчание – золото!
Вот как просто попасть в богачи,
Вот как просто попасть в первачи,
Вот как просто попасть – в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!
1962
Право на отдых
Первача я взял ноль-восемь, взял халвы,
Пару «рижского» и керченскую сельдь
И отправился я в Белые Столбы
На братана да на психов поглядеть.
Ах, у психов жизнь, так бы жил любой:
Хочешь – спать ложись,
а хочешь – песни пой!
Предоставлено им вроде литера,
Кому от Сталина, кому от Гитлера!
А братан уже встречает в проходной,
Он меня за опоздание корит.
Говорит: «Давай скорее по одной,
Тихий час сейчас у психов», – говорит.
Шизофреники – вяжут веники,
А параноики – рисуют нолики,
А которые просто нервные,
Те спокойным сном спят, наверное.
А как приняли по первой первача,
Тут братана просто бросило в тоску,
Говорит, пойдёт зарежет главврача,
Что тот, сука, не пустил его в Москву!
А ему ж в Москву не за песнями,
Ему надо выправить пенсию,
У него в Москве есть законная
И ещё одна есть – знакомая.
Мы пивком переложили, съели сельдь,
Закусили это дело косхалвой,
Ты побудь здесь за меня денёк-другой!»
И по выходке, и по роже мы
Завсегда с тобой были схожими,
Тебе ж нет в Москве вздоха-продыха,
Поживи здесь, как в доме отдыха».
Тут братан снимает тапки и халат,
Он мне волосы легонько ворошит,
А халат на мне – ну, прямо в аккурат,
Прямо, вроде на меня халат пошит!
А братан – в пиджак, да и к поезду,
А я булавочкой – деньги к поясу,
И иду себе на виду у всех,
А и вправду мне – отдохнуть не грех!
Тишина на белом свете, тишина,
Я иду и размышляю, не спеша, –
То ли стать мне президентом США,
То ли взять да и окончить ВПШ.
Ах, у психов жизнь, так бы жил любой:
Хочешь – спать ложись,
а хочешь - песни пой!
Предоставлено н а м вроде литера,
Кому от Сталина, кому от Гитлера!
Плясовая
Чтоб не бредить палачам по ночам,
Ходят в гости палачи к палачам,
И радушно, не жалея харчей,
Угощают палачи палачей.
На столе у них икра, балычок,
Не какой-нибудь – «КВ»-коньячок,
А впоследствии – чаёк, пастила,
Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют»,
И сидят заплечных дел мастера
И тихонько, но душевно поют:
«О Сталине мудром,
Был порядок, – говорят палачи.
Был достаток, – говорят палачи.
Дело сделал, – говорят палачи, –
И пожалуйста – сполна получи.
Белый хлеб икрой намазан густо,
Слёзы кипяточка горячей,
Палачам бывает тоже грустно,
Пожалейте, люди палачей!
Очень плохо палачам по ночам,
Если снятся палачи палачам,
И как в жизни, но ещё половчей,
Бьют по рылу палачи палачей,
Как когда-то, как в годах молодых –
И с оттяжкой, и ногою под дых.
И от криков, и от слез палачей
Так и ходят этажи ходуном.
Созывают «неотложных» врачей
И с тоскою вспоминают о Нём.
«О Сталине мудром,
Мы на страже, – говорят палачи.
Но когда же? – говорят палачи.
Поскорей бы – говорят палачи, –
Встань, Отец, и вразуми, поучи!
Дышит, дышит кислородом стража.
Крикнуть бы, но голос как ничей,
Палачам бывает тоже страшно,
Пожалейте, люди, палачей!
Ночной дозор
Когда в городе гаснут праздники,
Когда грешники спят и праведники,
Государственные запасники
Покидают тихонько памятники.
Сотни тысяч (и все – похожие)
Вдоль по лунной идут дорожке,
И случайные прохожие
Кувыркаются в «неотложки».
И бьют барабаны!..
Бьют барабаны,
Бьют, бьют, бьют!
На часах замирает маятник,
Стрелки рвутся бежать обратно:
Одинокий шагает памятник,
Повторенный тысячекратно.
То он в бронзе, а то он в мраморе,
То он с трубкой, а то без трубки,
И за ним, как барашки на море,
Чешут гипсовые обрубки.
И бьют барабаны!..
Бьют барабаны,
Бьют, бьют, бьют!
Я открою окно, я высунусь,
Дрожь пронзит, будто сто по Цельсию!
Вижу: бронзовый генералиссимус
Шутовскую ведёт процессию.
Он выходит на место лобное,
«Гений всех времён и народов!»
И как в старое время доброе
Принимает парад уродов.
И бьют барабаны!..
Бьют барабаны,
Бьют, бьют, бьют!
Прёт стеной мимо дома нашего
Хлам, забытый в углу уборщицей,
Вот сапог громыхает маршево,
Вот обломанный ус топорщится!
Им пока – скрипеть, да поругиваться,
Да следы оставлять линючие,
Но уверена даже пуговица,
Что сгодится ещё при случае.
И будут бить барабаны!..
Бить барабаны,
Бить, бить, бить!
Утро родины нашей розово,
Позывные летят, попискивая,
Восвояси уходит бронзовый,
Но лежат, притаившись, гипсовые.
Пусть до времени покалечены,
Но и в прахе хранят обличие,
Им бы, гипсовым, человечины –
Они вновь обретут величие!
И будут бить барабаны!..
Бить барабаны,
Бить, бить, бить!
1963
Песня о Прекрасной Даме
(Женский вальс)
Как мне странно, что ты жена,
Как мне странно, что ты жива!
А я-то думал, что просто
Ты мною воображена…
Не считайте себя виноватыми,
Не ищите себе наказания,
Не смотрите на нас вороватыми,
Перепуганными глазами,
Будто призваны вы, будто позваны,
Нашу муку терпеньем мелете…
Ничего, что родились поздно вы, –
Вы всё знаете, всё умеете!
Как мне странно, что ты жена,
Как мне странно, что ты жива!
А я-то думал, что просто
Ты мною воображена…
Никаких вы не знали фортелей.
Вы не плыли бутырскими окнами,
У проклятых ворот в Лефортове
Вы не зябли ночами мокрыми.
Но ветрами подует грозными –
Босиком вы беду измерите!
Ничего, что родились поздно вы, –
Вы всё знаете, всё умеете!
Как мне странно, что ты жена.
Как мне странно, что ты жива!
А я-то думал, что просто
Ты мною воображена…
Не дарило нас время сладостью,
Раздавало горстями горькость,
Но великою вашей слабостью
Вы не жизнь нам спасали, а гордость!
Вам сторицей не будет воздано,
И пройдём мы по веку розно,
Ничего, что родились поздно вы, –
Воевать никогда не поздно!
Как мне странно, что ты жена!
Как мне странно, что ты жива!
В Ярославле, на пересылке,
Ты была воображена…
Памяти Б. Л. Пастернака
«…правление Литературного Фонда СССР
извещает о смерти писателя, члена Литфонда
Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей
30 мая сего года, на 71-м году жизни, после
тяжёлой и продолжительной болезни,
и выражает соболезнование семье покойного».
(Единственное появившееся в газетах,
вернее, в одной – «Литературной газете», сообщение
о смерти Б.Л. Пастернака)
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественное шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге,
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские «письмэнники»
На поминки его поспели!..
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И не то чтобы с чем-то за-сорок.
Ровно семьдесят – возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда – усопший сметный!
Ах, осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
«Мело, мело, по всей земле,
во все пределы.
Свеча горела на столе,
свеча горела…»
Нет, никакая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу,
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислоняясь к дверному косяку…»
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почётный…
Ка-ра-ул!
1971
Снова август
Посвящается памяти А. А. Ахматовой
…а так как мне бумаги не хватало,
…я на твоём пишу черновике…
Анна Ахматова «Поэма без героя»
Анна Андреевна очень боялась
и не любила месяц август,
считала этот месяц для себя несчастливым
и имела к этому все основания,
поскольку в августе был расстрелян Гумилёв,
на станции Беригардтовка,
в августе был арестован её сын Лев,
в августе вышло известное постановление о журналах
«Звезда» и «Ленинград» и т. д.
(«Кресты» – ленинградская тюрьма,
Пряжка – район в Ленинграде)
В тени разведённых мостов,
Ходила она по Шпалерной,
Моталась она у «Крестов».
Ей в тягость? Да нет, ей не в тягость –
Привычно, как росчерк пера,
Вот если бы только не август,
Не чёртова эта пора!
Таким же неверно-нелепым
Был давний тот август, когда
Под чёрным беригардтовским небом
Стрельнула, как птица, беда.
И разве не в августе снова,
В ещё не отмеренный год,
Осудят мычанием слово
И совесть отправят в расход?!
Но это потом, но покуда
Которую ночь – над Невой,
Уже не надеясь на чудо,
А только бы знать, что живой!
И в сумерки вписана чётко,
Как вписана в нашу судьбу,
По-царски небрежная чёлка,
Прилипшая к мокрому лбу.
О шелест финских сосен,
Награда за труды,
Но вновь приходит осень –
Пора твоей беды!
И август, и как будто
Всё тоже, как тогда,
И врёт мордастый Будда,
Что горе – не беда!
Но вьётся, вьётся чёлка
Колечками на лбу,
Уходит в ночь девчонка
Пытать твою судьбу.
По улице бессветной,
Под окрик патрулей,
Идёт она бессмертной
Походкою твоей.
На праздник и на плаху
Идёт она, как ты!
По Пряжке, через Прагу –
Искать свои «Кресты»!
И пусть судачат глупые соседи,
Пусть кто-то обругает не со зла,
Она домой вернётся на рассвете
И никому ни слова – где была…
И с мокрых пальцев облизнёт чернила,
И скажет, примостившись в уголке:
«Прости, но мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике…»
Петербургский романс
Посвящается Н. Румянцевой
Жалеть о нём не должно,
…он сам виновник всех своих злосчастных бед,
терпя, чего терпеть
без подлости – не можно…
Н. Карамзин
Не казаться, а быть!
…Здесь мосты, словно кони, –
По ночам на дыбы!
Здесь всегда по квадрату
На рассвете полки –
От Синода к Сенату,
Как четыре строки!
Здесь над винною стойкой,
Над пожаром зари,
Наколдовано столько,
Набормотано столько,
Наколдовано столько,
Набормотано столько,
Что войди – повтори!
Все земные печали –
Были в этом краю…
Вот и платим молчаньем
За причастность свою!
…Мальчишки были безусы –
Прапоры и корнеты,
Мальчики были безумны,
К чему им мои советы?!
Лечиться бы им, лечиться,
На кислые съездить воды –
Они ж по ночам: «Отчизна!
Тираны! Заря свободы?»
Полковник я, а не прапор,
Я в битвах сражался стойко,
И весь их щенячий табор
Мне мнился игрой, и только.
И я восклицал: «Тираны!»
И я прославлял свободу,
Под пламенные тирады
Мы пили вино, как воду.
И в то роковое утро,
Отнюдь не угрозой чести,
Казалось, куда как мудро
Себя объявить в отъезде.
Зачем же потом случилось,
Что меркнет копейкой ржавой
Всей славы моей лучинность
Пред солнечной ихней славой?!
…Болят к непогоде раны,
Уныло проходят годы…
Но я же кричал «Тираны!»
И славил зарю свободы!
Повторяется шёпот,
Повторяем следы.
Никого ещё опыт
Не спасал от беды!
О, доколе, доколе
И не здесь, а везде
Будут Клодтовы кони
Подчиняться узде?!
И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас –
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданье полки –
От Синода к Сенату
Как четыре строки?!
1968
Я выбираю свободу
Сердце моё заштопано,
В серой пыли виски,
Но я выбираю Свободу,
И – свистите во все свистки!
И лопается терпенье,
И тысячи три рубак
Вострят, словно финки, перья,
Спускают с цепи собак.
Брест и Унгены заперты,
Дозоры и там, и тут,
И все меня ждут на Западе
Но только напрасно ждут!
Я выбираю Свободу, –
Но не из боя, а в бой,
Я выбираю свободу
Быть просто самим собой.
И это моя Свобода,
Нужны ли слова ясней?!
И это моя забота –
Как мне поладить с ней.
Но слаще, чем ваши байки
Мне гордость моей беды,
Свобода казённой пайки,
Свобода глотка воды
Я выбираю Свободу,
Я пью с нею нынче на «ты»,
Я выбираю свободу
Норильска и Воркуты.
Где вновь огородной тяпкой
Над спинами пляшет кнут,
Где пулею или тряпкой
Однажды мне рот заткнут.
Но славно звенит дорога,
И каждый приют, как храм.
А пуля весит немного –
Не больше, чем восемь грамм.
Я выбираю Свободу, –
Пускай груба и ряба,
А вы валяйте – по капле
«Выдавливайте раба»!
По капле и есть по капле –
Пользительно и хитро,
По капле – это на Капри,
А нам – подставляй ведро!
А нам – подавай корыто,
И встанем во всей красе
Не тайно, не шито-крыто,
А чтоб любовались все!
…Я выбираю Свободу,
И знайте, не я один!
Тебе
(Вьюга листья на крыльцо намела…)
Словно слёзы по стеклу, этот дождь.
Словно птица, ветка бьётся в окно.
Я войду к тебе – непрошенный гость.
Как когда-то – это было давно.
II
Закружатся на часах стрелки вспять,
Остановится всё время на век.
– Ты не спишь ещё? – спрошу я опять, –
Мой единственный родной человек?
III
Пусть не кажется тебе это сном
И в стекло не ветка бьётся, а я.
Осторожно оглянись – за окном
Ты видишь, как бредёт тень моя.
Всё продуманно, всё намечено
Безошибочно – наперёд.
Всё безжалостно покалечено
И заковано в вечный лёд.
II
Но копейка-то – неразменная!
Делу Время – потехе Час.
Пусть не первая, а последняя,
Успокоит ли это Вас?
1977
Последняя песня
За чужую печаль
И за чьё-то незваное детство
Нам воздаться огнём и мечом
И позором вранья!
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.
Мы со сцены ушли,
Но еще продолжается действо!
Наши роли суфлёр дочитает,
Ухмылку тая.
Возвращается вечером ветер
На круги своя…
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться.
Мы проспали беду,
Промотали чужое наследство,
Жизнь подходит к концу,
И опять начинается детство!
Пахнет мокрой травой
И махорочным дымом жилья...
Продолжается действо без нас,
Продолжается действо,
Продолжается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается ветер
На круги своя.
1977
Заклинание Добра и Зла
Здесь в окне по утрам просыпается свет,
Здесь мне всё, как слепому, на ощупь знакомо.
Уезжаю из дома, уезжаю из дома,
Уезжаю из дома, которого нет.
Этот дом и не дом, это дым без огня,
Это пыльный мираж или фата-моргана,
Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана
В дверь стучало мою, надзирая меня.
А со мной кочевало беспечное Зло,
Отражало вторженья любые попытки,
И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке
Не дурили и знали своё ремесло.
Всё смешалось: Добро, Равнодушие, Зло,
Пел сверчок деревенский в московской квартире,
Целый год благодати в безрадостном мире,
Кто из смертных не скажет, что мне повезло,
И пою, что хочу, и кричу, что хочу,
И хожу в благодати, как нищий в обновке.
Пусть движенья мои в этом платье неловки,
Я себе его сам выбирал по плечу.
Но Добро, как известно, на то и Добро,
Чтоб уметь притворяться и добрым и смелым,
И назначить при случае чёрное белым,
И весёлую ртуть превращать в серебро.
Всё подвластно Добру; Всё причастно Добру.
Только с этим добрынею взятки негладки.
И готов я бежать от него без оглядки.
И забиться, зарыться в любую нору.
Первым сдался кофейник. Его разнесло.
Заливая конфорки и воздух поганя.
И Добро прокричало, стуча сапогами,
Что во всем виновато беспечное Зло.
Представитель Добра к нам пришёл поутру,
В милицейской, как помнится мне, плащ-палатке,
От такого попробуй, сбеги без оглядки
От такого поди-ка, забейся в нору.
И сказал представитель, почтительно строг,
Что дела выездные решают в ОВИРе,
И что Зло не прописано в нашей квартире,
И что сутки для сборов достаточный срок.
Что ж, прощай моё Зло, моё Доброе зло.
Ярым воском закапаны строчки в псалтыри,
Целый год благодати в безрадостном мире,
Кто из смертных не скажет, что мне повезло.
Что ж, прощай, мое Зло!
Набухает зерно, корабельщики ладят смолёные доски.
И страницы псалтыри в слезах, а не в воске,
И прощальное в кружках гуляет вино.
Я растил эту пашню две тысячи лет,
Не пора ль поспешить к своему урожаю?
Не грусти: я всего лишь навек уезжаю,
От Добра и из дома, которого нет.
14 июня 1974 года
Стихи, вошедшие в подборку-45, взяты из сборников: «Александр Галич. Возвращение» (Ленинградское отделение Всесоюзного творческо-производственного объединения «Киноцентр», 1989); «Заклинание Добра и Зла» («Прогресс», Москва, 1992).