* * *
Слышно, как тени включают воду этажом выше.
Слышно, как капает что-то из крана и холодильник слышно.
Слышно, как катятся волны по трубам. На побережье моря
Тоже проложены трубы. Оттуда
слышится шум прибоя.
Лодкой, зарытой в песок или лодкой, оставленной у квартиры –
Мне безразлично, кем быть. По бумаге
время течёт пунктиром.
Мне безразлично, как плыть – от причала, к причалу, к печали, к песчанику храмов.
Море волнуется. Я повинуюсь. И возвращаюсь обратно.
Пенится море за стенами дома. Стылое – всё же, ноябрь.
Капает что-то из крана на кухне –
капает память.
Слышно, как катятся волны по трубам. Лампа горит, как фонарик
Старого рыболовецкого судна
в рыболовецком тумане.
* * *
А его всё больше и больше, и, Боже
мой, мой распахнутый город свернулся как кошка в кольцо.
Одинокая птица на ветке недвижна в течение века. Её
вероятный полёт будет длиться в течение ветра – ещё
не начнётся, как будет окончен.
Сверху вниз, камнем в прорубь, снарядом «Авроры», то есть –
его гулким отсутствием. Грудь раздувается кашлем
как костёр революции. Здесь неоглядности нет,
здесь теперь непроглядность
и какие-то волчьи повадки и птичьи права:
то сражаешься с ветром, сбиваясь в маршрутную стаю,
то стремишься ко свету. Возникший синдром мотылька
не пройдёт, пока снег не растает.
Я гляжу сквозь стекло, понимаю, что он не растает
ещё множество дней, может – месяцев, может, и лет:
неподкупных, как нож гильотины, и длинных, как звук гильотины.
И не знаешь, что ждать: может лето, а может быть нет.
Полагаю, что следует как-то прожить эту зиму,
если я не смогу, то, Господь, помоги мне
не исчезнуть совсем уж бесследно.
А снега всё больше и больше.
Раньше, чем ты осознаешь
(верлибр)
утром ты видишь
жёлтый дубовый лист на брусчатке
вечером
жёлтый слоёный пирог на тарелке и знаешь
всё это кончится. Некому станет
печь пироги.
утром ты видишь
своё отражение в зеркале
вечером –
на фотографии с надписью
«тысяча девятьсот пятьдесят»
всё это кончится
раньше, чем я осознаю.
утром ты думаешь:
ведь у меня будет сын.
вечером думаешь:
мне же всего восемнадцать
рано писать о таком.
но отражение морщится,
складка над переносицей
слишком понятна
слишком
слушай, сын (не сказать бы – сынишка,
я же не рифмы ради, я же действительно верю)
тебе будет сложно и нужно
знать одну вещь, которая
усугубит ситуацию.
по опыту твоего
сомнительного отца –
всё это кончится
раньше, чем ты осознаешь
Северный почтовый
От пика до пике, до смены мест
Слагаемых рукой и сложенных окрест
В подобие преград. Сигнальные огни
Утоплены в смоле и не видны.
Отдай мотор земле, отдай полёт
Ноябрьской звезде. Второй пилот
Вздохнёт из-за плеча, махнёт крылом,
Уйдёт на запасной аэродром.
Ни поезда, ни рельс и корабли
Не замирают здесь на счёте «три»,
Но задирают вверх бушприты. Вниз
Их тянет не вода, но чья-то жизнь.
Свобода – не бензин, она – недуг,
Стихи – не ангельский язык, а просто звук
С кормы Титаника. Загадывай тогда,
Когда ты сам – упавшая звезда.
Ни «Фрама», ни креста на этих двух
Невзятых полюсах, но птица Рух
Поёт над такелажем проводов.
Пиши: за двадцать тысяч кабельтов
Под небом надрывается мотор.
Январский меч, январский приговор,
Воздушная свеча. Гранит и лёд.
Здесь ни одна душа тебя не ждёт
Телефонограмма
Этот город тревожен как чаячий крик. Ни черта
Невозможно писать. Коммунальный адок. Человеку
Человек – комендант. Проведённая взглядом черта
Остаётся мелком на паркете.
Знать бы, кто меня выведет вон – те ли, эти.
В каждый улице – чей-то испуганный взгляд. Если нет
То за зеркало лучше не браться – себе же дороже.
И сжимаешь в кармане жетон, а не абонемент –
Это всё, что тебя отличит от прохожих.
Раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три... Боже!..
Это вовсе не вальс; это шутка, дурная игра:
Кто-то вынес сундук и потешный шарманщик завёлся.
Это вовсе не танец; но талию ищет рука,
А глаза ищут солнце.
Петер-беженцы и петербуржцы. Солдаты и снег.
Город тихого плача внутри коммунальной квартиры.
Время падает с крыши и, падая, сходит на нет.
Время падает. Слышишь?
Предисловие к письму
Заплатить по квитанции, выданной сентябрём,
Засмотреться на серую кошку и на брусчатку,
Неосознанно вклиниться слухом в чужой разговор
На башкирском или татарском, или из двух десятков
Составляющих весь лексикон Федерации Икс
На каком-то ещё. Повстречаться со старым знакомым,
Проследить за течением улицы. Медленно вниз
По проспекту спускаясь добраться до дома
И занять своё место среди городских координат,
Выражая себя не иначе, как детской задачей,
Где от пункта под литерой «N» в пункт под именем «Санкт...»
Отправляется южный почтовый с моей передачей.
Где деление яблок ещё не теряло резон,
Где разносчик конвертов отыщет маршрут покороче.
Я не вижу с балкона тугой, словно лук, горизонт,
Но я знаю, в кого он нацелен. И вою по-волчьи.
Девять жизней
Первая канула в Лету как пыльная тога,
Вторая осталась камнем на перепутье,
Третья была ко мне беспримерно жестока,
Четвёртая длилась, пожалуй, не больше минуты.
Пятая... Впрочем, о пятой сказать мне нечего.
Шестая осела на землю пеплом белогвардейским,
Седьмая вспыхнула в небе над Андами майским вечером,
Восьмую поэтому продал и пропил с треском.
С тех пор не терплю алкоголь. Проживаю последнюю
И не помню уроков ни этой, ни прошлых жизней.
Всё пытаюсь какой-нибудь смысл выжать,
Чтобы было не стыдно пред Богом и пред собеседником
Из разряда случайно встречающихся в вагоне,
В интер -нете и общем -национале.
Может восемь моих никто никогда и не вспомнит,
Но хочу, чтоб девятую вспоминали.
Безымянный эскадрон
Красной коннице посвящается
Разгулялись, гикая,
Оседлали гром!
Ой ты Поле Дикое,
Дикий эскадрон!
Дайте ветра длинного –
Не в коней ли корм?!
За мостом Калиновым,
За Дурман-рекой
Вдовами оплаченный,
Бейся, барабан!
К раю поворачивай,
Эскадрон-туман!
Над полями чёрными –
Вороной лавой!
К дьяволу учёности!
Шашки – наголо!
С плеч долой бессмертие!
Не по Сеньке нимб!
Бурями расстрелянный
Эскадрон расстриг!
Бейся, грива, знаменем!
Бейся на ветру!
Солнца круг оплавленный –
Ай его, ату!
Ай ты, горе-Родина –
Звон колоколов!
Скачет, воцерковленный,
Эскадрон воров!
Из огня да в поìлымя
Перебежчики!
Скачут буйны головы
Да жеребчики!
Дай же, дай же ветра нам!
Маузер у бедра –
Мчится рай разведывать
Эскадрон-стрела!
Звон!
Гик!
Стук
Копыт!
Жизнь –
вой!
Бег
строк:
– Дай-ка лучше курева,
товарищ Бог!
Генерал-лейтенанту барону
Роману Фёдоровичу фон Унгерн-Штернбергу
Божьей милостью, палач!
Так и вижу:
Если кто на вороном,
Вы – на рыжем.
Барон фон Унгерн-Штернберг!
Азиатская дивизия
Азиатскую ревизию
провела по всем стилям –
старым и новым:
огнём и мечом,
пулемётом и словом.
Залитая кровью земля
даёт хорошие всходы.
Урожаи огромны!
Вот ваша лошадь,
Уезжайте в историю, не раздумывая о прошлом –
прекрасного было мало.
Вот ваше знамя. Порядочно потрепало!
Ваши погоны, ханский халат и память.
Постарайтесь, всё-таки, в будущем нас избавить
от своего второго пришествия (второго нашествия).
Не заставляю,
но смиренно прошу точку поставить
в необходимом месте
са-мо-сто-я-тель-но :
Последний [.]
Русский [.]
Император [.]
Монголии [.]
Ну, вот и всё.
Катитесь к чёртовой матери!
Самый счастливый день
(верлибр)
...Однажды меня уже спрашивали про самый счастливый день.
Это было в начальных классах, а может, и не было вовсе...
...Крепость внутри в миллион раз обширней. Снаружи
стены огромны. Но если пройти сквозь ворота
перестают казаться надёжными...
...Может спросили что-то навроде «как провёл лето»,
но в любом случае – тогда не нашёлся с ответом...
...Сон – исключительно чёрно-белый.
Склон – исключительно под кипарисом.
Был бы художником, так бы сказал:
– Рисовать не стану. Есть вещи,
слишком красивые, чтобы их рисовать...
Полуостров и счастье схожи во многих смыслах,
в первую очередь в том, что им не хватает
маленькой чёрточки до полноценности:
четвёртого берега моря и всяких таких мелочей.
Но, в общем-то, и не нужно.
Это было в Крыму, в 2015-ом,
хорошо, что не девяносто пять лет раньше.
Пыльная дорога. Какие-то идиотские виноградники. Возможно, тогда я вспомнил, что счастье
тоже следует ощущать.
Это была моя личная
Перекопско-Чонгарская операция.
* * *
И метёт метла, подымает пыль,
Дворниковским кашлем стрекочет сердце –
Как последний кузнечик осенних терций.
И пылает Солнце звездой Полынь.
Я вкушаю горечь твою – минор –
И мажор вполовину пустого ветра:
не найти ни лучше, ни хуже. Это
означает: осень. Почти глагол.
Потому как «осень» равно – осенять
Крестным знаменьем грудь в перекрестьях улиц,
Потому как нечто стучит, волнуясь –
Может, сердце треснутое опять
Дворниковским кашлем стрекочет. Стрел
Не клади в колчан, купидон из меди:
Не хочу говорить о любви, поверь мне,
На сентябрьском фронте без изменений –
Пенье крон, молчание стел и стен.
Мне достаточно писем и снов. О простом
Лучше петь – о «золоте да багрянце»...
Впрочем, ладно! Давай, купидон, уговор:
Прямо в грудь, одну.
Подожди, я закрою глаза,
Чтобы меньше бояться.
* * *
Улица – просто улица – иногда –
Это не просто улица, а вода.
Сердце гремит как пушка, меня роднит
Панцирь с ракушкой. Вера – не проводник.
В голых глазницах – соль, паруса до дыр,
Где бы найти окно и шагнуть в эфир,
Выйти в эфир, приём, передача: да?
– Слушайте, капитан, здесь везде вода!
Пара тире для вас – смастерите крест,
Горе моим словам, что теряют вес!
Голубь вернулся с веткой метро, но нам
Проще сломать весло, чем построить храм,
Лучше пишите набело, без купюр:
Бог нас хранит как ранее – Порт-Артур,
Голос хрипит, как радио над страной,
Злой, как убийца Авеля, но живой:
Житель не выбирает плацдарм, подъезд,
Живность не разбирает, кто прав, но ест.
Жизнь – это парус, вера – её мотор,
Жить – это казус белли и приговор.
Кончим же споры, сядем, потушим взор,
Жизнь – Лжедимитрий в Тушино: тоже вор –
Времени, воли, силы. В конце конца
Станут седыми чёрные паруса.
Сам – или кто получше. Вот камень, меч.
Сердце гремит как пушка, опять картечь
Звёздами в небе, выше – за небом, за!..
Если грозу не слышно – ты сам гроза.
© Александр Ринский, 2016.
© 45-я параллель, 2016.