Александр Соболев

Александр Соболев

Золотое сечение № 23 (119) от 11 августа 2009 года

Медитации: срезы реальности


Дорога на юг

 

Диван да ковёр, пара стульев и столик удобный,

на нём размещаются книги и то, что съедобно,

и это – купе…

А в нём – человек попивает прохладное зелье

и движется с важной и невразумительной целью,

один, аки перст.

В служебном вагоне, где он – не угодно ли? – едет,

чудесно отсутствует даже намёк на соседей,

а рядом течёт

полуденный клейстер сгущённого насыпью зноя.

Да, есть проводница по имени, кажется, Зоя,

но это не в счёт.

 

Он смотрит вовне из дуплянки, из люльки, из ложи…

Почтенная женщина вежливо чаю предложит,

бельё принесёт,

но путник, увы, не знаток церемонии чайной.

Он смотрит в окно, сознавая, что день не случаен,

как, видимо, всё.

В прогалах деревьев мелькает посёлочков лего,

стечением листьев и сучьев, семян и побегов

прикрыт окоём.

Проносятся мимо фестоны зелёных массивов,

где белые кости стволов остаются красивы

в посмертье своём.

 

Потом проплывают пространства, где скошено жито…

И вот уж купе до возможных пределов обжито

составом вещей,

не хочется есть, и не требует отдыха тело,

и можно не думать… дистанция делает дело

и здесь, и вообще…

Итак, он летит по прямой, у момента в фаворе,

в пустом позвонке у состава, в задонском просторе.

Исчерпан компот;

теперь, не спеша, побеждённый дорожною ленью,

он цедит просвеченный солнцем мускат впечатлений:

ни дум, ни хлопот…

 

Но как-то не сразу, не вдруг – постепенно, неявно –

идёт наложение и замещение планов,

и наш пассажир

магнитной головкой несётся вдоль стёртого трека

и кожей читает фрагменты ушедшего века,

его миражи.

Он помнить не может, но волей самой Мнемозины –

то сабли полоска сверкает крылом стрекозиным,

то смутная тень

от броневагонов мелькнёт перед поездом встречным,

как призрак Голландца в его возвращении вечном

в сегодняшний день.

 

Он следует – вглубь и назад – соляными пластами

и видит, как едут на юг новобранцев составы…

как бурый закат

глядит через щели теплушек на груз человеков,

которых ведёт за Урал, от аулов и Мекки,

судьба языка.

Червонного золота свет над подсолнечным полем;

упряжку быков и телегу с чумацкою солью;

степные огни

отряда комбайнов в короткие душные ночи;

другого отряда, что в яме амбарной хлопочет,

штыки да ремни…

По рельсам – потоки несущего жизнь антрацита –

и трактор тридцатых, рождённый ценой геноцида;

коня в поводу –

и танковых траков в горящем саду отпечаток,

и женскую руку, сломившую влажный початок

(для хроники дубль)…

 

Под радостным небом, по глади, когда-то ковыльной,

он катится к южным границам, прошитый навылет

в вагоне пустом

брезгливостью – с West’а и жадным вниманьем – с Востока.

И дальних хребтов ощущая немирное око, –

он помнит хребтом

блудливый оскал разодравших страну лицедеев

и прежних ура-патриотов с Великой идеей

бесстыдный инцест,

черты помышлений, побед, преступлений, поступков…

Он мчится внутри грандиозной Отечества ступки,

один, аки пест…

 

И скорый – локальное время стремительно порет

навстречу четвёртому Риму. (Помпее? Гоморре?)

А он – подчинён

могучему кровному чувству. И с этим не спорят…

Он едет по ровному дну колоссального моря

древнейших времён…


Старик

 

…Этот шаткий шаг при прямой спине,

и замявшийся воротник…

Плоскодонной лодкой на злой волне

по бульвару идёт старик.

Он гордится статью своих костей

и забытых женщин числом.

Он годится внукам чужих детей,

как верблюд или старый слон –

но не любит смех, и поборник схем,

и живёт, как велят врачи…

Он судья для всех, но на пользу всем

исключён из числа причин.

Он заспал грехи и счета закрыл.

Под неистовый стук часов

он с экранов цедит бразильский криль

через сивую ость усов.

 

…Этот серый день, этот день сырой

нахлобучил седой парик…

Бормоча порой, под морщин корой

по бульвару идёт старик.

Для него лучится с афиш Кобзон,

а с дешёвых листовок – вождь…

Он опять забыл в магазине зонт,

и поэтому будет дождь.


* * *

 

…Без ангела справа, без четверти два,

в холодную ночь за туманом белёсым

услышишь урочной телеги колёса,

гремящий по улицам старый рыдван.

 

За столько-то лет о себе возвестив –

кого он везёт, и по чью-то он душу?

Чей сон и биение крови нарушит

его нарастающий речитатив?..

Возок, закопчённый нездешним огнём –

какие химеры его населяют?..

 

Твоё «санбенито»,* ларец с векселями

и списком грехов приближаются в нём.

Негромко бренчит ритуальный ланцет

на дне сундука состальным реквизитом…

И едет в телеге судья-инквизитор,

палач и возница в едином лице.

Он едет тебе воздавать по делам!..

 

Грохочут колёса по мокрой брусчатке,

по граням поступков, по жизни початку,

благих побуждений булыжным телам.

Всё ближе и ближе, слышней и слышней

телега из первого дантова круга…

Во тьме перед ней, запряжённая цугом,

вихляет четвёрка болотных огней –

извечным путём: от бездонной Реки –

в остывшую жизнь и постылую осень…

 

Фальцетом поют деревянные оси,

качается шляпа, поводьев куски…

Дома, отшатнувшись с дороги, стоят,

и шамкает сумрак: «Подсуден… подсуден!..»

Да есть ли проблема, коль в общей посуде

и добрые зёрна, и скудость твоя…

…И стрелка весов, накреняясь, дрожит,

и мрачно кривится Гроссмейстер успений…

Но, может быть, твой Белокрылый успеет

на правую чашу перо положить?..

 
---
*Балахон осуждённого еретика

 

Там чудеса…

 

Сегодня – выходной, и это превосходно.

На ярмарку чудес попасть угодно нам!

Конечно, предстоят моральные расходы,

но это – пустяки, по нашим временам.

Оо-о-о! Этот дивный мир – почти как настоящий!

Ты будешь в нем царём, когда по счёту «три»

волшебный коробок затеплит чёрный ящик.

Один короткий миг – и ты уже внутри!..

 

Там театр цветных теней, Карибы и экватор,

там против Молодца – Бессовестный Койот.

Там любят простофиль! Там престидижитатор

роскошный лимузин из шляпы достаёт!

Там масленичный столб блестит, натертый салом:

«Вращайте барабан! Звони! Купи! Сыграй!»

Там пиво по усам, и йогурт по сусалам…

Немного закуси – и снова в этот рай!

 

Вот сапоги висят, вот бублики для девок,

вот нежный «Доширак»!

Когда бы вамм-былл-данн

ещё один живот и дюжина гляделок –

и то не потребить…

       Бессмертный Клод Ван-Дамм

рихтует четырьмя кого-то на помосте,

но только отведи на чуточку глаза –

к тебе уже спешат и втюхивают тостер…

Сходи, куда хотел – и сразу же назад!

 

И вот с тобой опять политик-ворожея;

кровавых новостей перчёное азу

томится на огне, а живчики ди-джеи

вращают животом и делают «козу»;

пол-пенсии хотят за обещаний горстку;

за соболя идёт предвыборный хорёк…
Куда не повернись – лотошники, напёрстки,

для шоу балаган, вертеп или раёк,

упругий силикон, улыбчивые леди…

…Чубатый цыганок, округлый от харчей,

таскает на цепи трехцветного медведя,

востро сверкает глаз губернских щипачей –

чего бы утянуть и где бы отчекрыжить,

пока блестят огни на попках и грудях…

 

И правит выходной весёлый наглый «рыжий»,

до каждого из нас глумливо снисходя.


Рецепт


«Вредные советы»

Г. Остер


…Возьми чекан –

с цезурой или без.

Решай цветок вербального искусства

в архитектуре панциря лангуста, –

рискованно, как требует прогресс.

 

Сработай так, чтоб всякий след исчез

спокойной рифмы и простого чувства,

и окружи метафорами густо

изысканного пестика протез.

 

Да не забудь каприз твоей души

слегка обжечь, чтоб там не мельтешил

случайный жук!..

И, это всё содеяв,

на белый бархат выложив сонет –

ты можешь дать в витрину полный свет.

И в нём сверкнёт стальная орхидея…

 

Медитация на красном георгине

 

В осеннего воздуха медленный ток

небрежной рукой вплетена паутина,

и мощный, раскидистый куст георгина

венчает прекрасный цветок.

 

Как слизень, в слепом летаргическом трансе

сквозь влажные дебри пластинчатой чащи

своё существо незаметно влачащий –

так взгляд, замирая на каждом нюансе,

скользит осторожно по зелени тёмной,

вдоль русел прозрачного терпкого сока,

сквозь тени и блики восходит истомно

к цветку без греха и порока.

 

Не темпера, не акварель, не сангина

смиренно творили цветок георгина,

но плотное масло, мазок за мазком.

Он алый, как крест на плаще паладина,

и тёмно-багрова его середина,

и с телом планеты извечно едина,

и звёздам он тоже знаком.

 

Он в душу вмещается полно и сразу,

и в ней позабытый восторг воскресает,

и пиршество глаза – на грани экстаза,

когда откровением вдруг потрясают

отшельника – лики на створках киота,

а кантора – громы классической фуги,

спартанца – кровавая рана илота,

любовника – лоно подруги.

 

Он цвета любви, полыхающей яро,

родник нестерпимого красного жара...

И поздние пчёлы стремятся к летку,

вкусив от его бескорыстного дара.

И солнце – сверкающей каплей нектара!

И первая чакра моя, муладхара,

раскрыта навстречу цветку!

 

* * *

 

«Осенний крик ястреба»

И. Бродский


1.

 

Наряду с другими – и нашего брата-

поэта смущающий странностью голоса –

он когда-то был persona non grata,

но, возможно, был и посланцем Логоса.

Из статьи о нём, для многих – кумира,

(написанной до того, как его похоронят):

«Противостояние человека жёсткому миру

осмыслено в духе романтической иронии».

Уникальность этого эстетического факта

обусловлена неповторимостью автора;

уберём же предвзятости катаракту

и оценим факт из ближайшего «завтра».

…Он звучит, привычному вопреки,

игнорируя нормы во многих случаях,

и порезаться можно на сколе строки,

и висят абордажные рифмы-крючья.

Он внедряется в память – и раной саднит,

он какой-то жестокий секрет постиг!..

…оставаясь при этом только одним

из бесчисленных срезов реальности.

 

2.

 

…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,

и от прерий, затканных ковылём,

где в избытке снега – но только снега,

где скребёт о мели паковый лёд,

где и летом не щедро солнце к природе,

а зимой – лишь складчатые миражи –

иногда отрешённым сознанием бродит

тот, который с бродяжьей фамилией жил.

Той же нации, но не из тех людей,

что опять покупают в Намибии копи;

препаратор фразы, поэт-иудей,

безразличный к попыткам офсетных копий

со стилистики нобелевского лауреата,

равнодушный к всемирному «гран-мерси»…

…Голубой бриллиант в девятьсот каратов

на канадском чёрном небе висит.

Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,

сыплет с Млечной Тропы молоко сухое

в эту тьму, где неровно мерцает душа,

не нашедшая в жизни себе покоя.

И молчания песня – как долгий вой

над волнистым пространством сухого снега,

под луной, ледяным бессмертьем больной…

И алмазный шип – безумная Вега

умножается в блеске сионских звёзд,

(в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть)…

 

Длятся тени, упавшие в полный рост,

длятся скалы, лиственницы и пихты,

из прорехи времени выпавший цент –

длится миг между «будет» и «только что спето»,

и почти не заметен рашен-акцент

у равнин, облитых алмазным светом,

но отсюда ближе к цепóчке дюн…

 

Там такой же снег с таким же альбедо,

там он был – и был беззащитно-юн,

там живёт не забытая им обида –

только память, без доли телесного брутто –

неостывшим, давним, усталым горем…

 

…Ястребиный пух из Коннектикута

порошит из туч над Балтийским морем.

 

© Александр Соболев, 2002–2009.
© 45-я параллель, 2009.