«Отпевайте немых – а я уж сам отпоюсь…» – сказал когда-то Александр Башлачёв.
У поэта Александра Соболева тема успения и перехода человека в иной мир исследована так многосторонне и глубоко, что нет смысла что-то к этому добавлять. Просто прочтите подборку – в ней стихи, которыми он готовился к тому, что происходит сейчас с его светлой душой. А мы теперь можем только любить, горевать, помнить, молиться и читать…
Репетиция отплытия
(сон в летнюю ночь)
Снилось – не снилось… В дремоте разума –
прямо со сцены – спешим на пристань…
Труппа сегодня проводы празднует
провинциального – но артиста.
Эта гастроль не дала ни рублика,
пьеса, однако, стоила риска.
Всех благ, добрая публика,
я задержался, но здесь – близко…
…Трап убран, качается палуба.
Лепту – стюарду, паспорт – в компостер…
Тут ни присесть, ни поесть, и, стало быть,
мы на борту недолгие гости.
На руки – бирку с моей фамилией,
медный квадратик, где даты выбиты.
…Тёмную длань кладёт на кормило
наш перевозчик, до блеска выбритый.
Звон рынды… Лики и венчики…
Кто-то платочком заплаканным машет.
Пляшут у борта пёстрые венички
с чётным числом гвоздик и ромашек.
Волны забвения… Мыслей пунктиры:
– Не избалован был бенефисами…
– В общем-то, вовремя…
Только в квартире
жмётся в углу стишок недописанный.
В тапки хозяйские тычется мордочкой,
тихо скулит в передней под вешалкой…
Ни поминальной лапши, ни водочки
нет недоростку осиротевшему.
Впрочем, для прочих много настряпано.
Милости просим всех провожающих.
Вот и пирог на чистенькой тряпочке,
масляным боком свет отражающий,
не именинный, но и не свадебный.
(Ломтик оставят – вечер-то чей?)
Сосредоточься – и вот он, на тебе –
в ласковых бликах церковных свечей.
…Мой капитан, похожий на Беринга,
я по воде отпускаю пирог!..
Может, пока что – за ним, вдоль берега?
…Что же ты держишь руль поперёк?..
* * *
…Без ангела справа, без четверти два,
в холодную ночь за туманом белёсым
услышишь урочной телеги колёса,
гремящий по улицам старый рыдван.
За столько-то лет о себе возвестив –
кого он везёт, и по чью-то он душу?
Чей сон и биение крови нарушит
его нарастающий речитатив?..
Возок, закопчённый нездешним огнём –
какие химеры его населяют?..
Твоё «санбенито»*,
ларец с векселями
и списком грехов приближаются в нём.
Негромко бренчит ритуальный ланцет
на дне сундука с остальным реквизитом…
И едет в телеге судья-инквизитор,
палач и возница в едином лице.
Он едет тебе воздавать по делам!..
Грохочут колёса по мокрой брусчатке,
по граням поступков, по жизни початку,
благих побуждений булыжным телам.
Всё ближе и ближе, слышней и слышней
телега из первого дантова круга…
Во тьме перед ней, запряжённая цугом,
вихляет четвёрка болотных огней –
извечным путём: от бездонной Реки –
в остывшую жизнь и постылую осень…
Фальцетом поют деревянные оси,
качается шляпа, поводьев куски…
Дома, отшатнувшись с дороги, стоят,
и шамкает сумрак: «Подсуден…
подсуден!..»
Да есть ли проблема, коль в общей
посуде
и добрые зёрна, и скудость твоя…
…И стрелка весов, накреняясь, дрожит,
и мрачно кривится Гроссмейстер успений…
Но, может быть, твой Белокрылый успеет
на правую чашу перо положить?..
___
* Балахон осуждённого еретика
Отчётный день
Февраль – сырой, как башмаки в прихожей.
Сезон хандры, смурное бытиё.
Дракон линяет. Лезет вон из кожи,
с неодобреньем смотрит на неё.
Тут есть над чем подумать, право слово.
Чего хотел, чего реально смог,
и отчего случился не фартовый
и скучный промежуточный итог?
Не сам себя ли держит на аркане
и чем у нас утешиться готов
покамест не последний могиканин
помимо доморощенных понтов?
Хоть цвет причёски несколько поблек,
он как-то не собрался в Гваделупу,
и, стало быть – приличный человек! –
не кушал черепахового супа.
Бывал женат. Досаднее всего,
что сей париж не стоил люминала,
но бразильянка юная его
кофейными ногами не сжимала.
И к нашим девам он недоприник,
не надышался миром и сандалом,
хотя, конечно, слышал женский крик
не только в кульминации скандала.
Как уверяют древние китайцы,
он мог копать – а мог и не копать:
узоры папиллярные на пальцах
и так сулили масло. Он кропать
умел разнообразные поделки –
весёлое лихое ремесло! –
когда строка летела лёгкой белкой,
а из глагола дерево росло.
Он верил, как велел его устав.
Каноны оставляя без присмотра,
не знал ни ритуала, ни поста,
но мог и голодать недели по́ три.
Он не любил брехливую печать.
Ему уздечки были не по сердцу,
но как-то умудрялся сочетать
черты космополита и имперца.
Он люто ненавидел термин «жрать» –
сырую нефть, надежду, судьбы, баксы,
где власть лежит на всём кислотной кляксой,
подшипники истачивает ржа,
и где из глины в про́клятом гробу
опять встаёт неистребимый Голем…
Как часто он благодарил судьбу,
что не стрелял и слать на смерть не волен.
А что любил? Любил дрова колоть,
чтоб звук был полон. Утреннее солнце
и лунный перламутровый ломоть.
Грозу и снег. Живые волоконца,
протянутые в завтра. Трель щегла,
Тынянова и горные поляны,
и женщину, которая могла
умножить звук и смысл – и быть желанной.
И были дети. Многого хотел –
но в лучшей теме он не разобрался.
Он не доделал половины дел,
но в половине случаев старался…
И вот, кроя к жилетке рукава,
разглядывая сброшенную кожу,
он знал, что долг придётся отдавать,
не здесь, так позже.
Кукушка
Пахнет лето смородиной, сорванным яблоком,
и соседским тельцом, и привядшим сенцом,
и тоскует кукушка, каким-нибудь зябликам
поручившая сдуру родное яйцо.
И не стоило, может быть, рифмы подвёрстывать,
по банальному поводу тратить строку –
столько их извели на разбойницу пёструю,
бередящую душу протяжным «ку-ку».
Но душа, ускользая в зелёное, влажное,
где кричит-не устанет беспутная мать,
полагает такие резоны неважными:
приказала – и ты начинаешь считать.
…И попробуй не верить кукушкам и женщинам,
если глупая птица от летних щедрот
долистала остаток, цыганкой обещанный,
и, секунду помедлив, добавила год!
И молчит… обещает большие каникулы…
Но потом, ради праздника, теша сердца,
оглашает Вселенскую Тайну великую,
и для всех загадавших – бессмертие кликает,
и кукует, кукует… уже без конца
* * *
Созвездия вокруг и пустота.
Виктор Конецкий
...Всё – за гранью речённых фраз:
мощно, грозно – и слишком много...
Видишь это, как в первый раз,
как ребёнок, открывший Бога.
Светят млечные рукава,
льют запоздавшее к нам былое.
Вдох – и кружатся голова,
степь и неба гиперболоид...
Время звёзд... Запрокинув лицо,
отстраняя ум прозорливый,
смотришь в То, Что было Яйцом
прежде времён, до Большого взрыва,
когда – себе и папа, и мама –
лежало в нём эмбрионом скорченным, –
и впору зарезаться «бритвой Оккама*»,
набраться всклянь из Медведицы корчика...
Было ли Слово, венец венцов,
что раскололо вселенной дрёму,
произведя истоки концов,
первопричины и палиндромы
«ovo», «око», «оно» и «боб»,
плюс – светил драгоценное просо?..
Чёрная курица, знак хаоса,
зрелым зерном набивает зоб,
чтобы потом яичко снести...
Жадно лакает галактик лужицы
Лев июля... И не вместить
сладкий ужас... А небо – кружится!..
Множатся стрелы – и блики зерцал**,
чёрные дыры – и горняя Слава!
И, называющее Отца,
в сердце звучит арамейское «Авва» –
звеньями звонов, музыкой сфер
под молоточками ксилофониста,
нотой знамений, идей и вер!
Светел полуночный склон кремнистый,
блещет не огранённый щебень
в теле тёмного кимберлита...
Как лучезарен, велик, волшебен
Мир!.. Но превыше всего – сокрытое.
Зримые искры – бренные суть...
Близок крупитчатый Млечный путь,
летним теплом створоженный,
шёпот звёзд не даёт уснуть...
Два ковша – беспредельности жуть
льют из пустого в порожнее...
___
* Принцип логики, отсекающий избыточность
** Доспехи
Шестое чувство
(рукопись, найденная в котомке)
...Когда осенний плод, налитый соком пряным
и солнечным теплом, брала моя рука –
округлый и тугой, пахучий и багряный –
он говорил со мной на разных языках...
Весь мир, как этот плод, его черты и свойства
пятёрка быстрых слуг несёт тебе – изволь!..
Но тщетно и грешно пытать его устройство,
пока не отточил шестое чувство – боль.
...Птица, летящая в вышине,
рыба, стоящая в быстрине,
нищенка и король,
черви и травы, шары планет –
те, для которых бессмертья нет,
знают, что значит боль.
Немыслима любовь, бессильны кисть и слово,
ты сам, как бубен, пуст, пока их только пять...
В коловращенье чувств, что можешь ты искать
без зрения души и этого шестого!
Ведь тише паучка, прозрачнее воды –
смертельная тоска и жгучая обида;
неодолимый страх и гнёт чужой беды
тебе не различить по запаху и виду.
...Режет и гложет, жжёт и щемит,
бродит под кожей, тело томит,
душу на части рвёт.
Мысль и желания гонит вон,
вяжет узлом, убивает сон,
силу и волю пьёт...
Ты мог смотреть в упор – и не заметить даже,
ты мог услышать всё – и доли не понять,
а боль не подведёт... Она всегда на страже –
жестокая, как рок, и чуткая, как мать.
Того, кто не желал признать её примата,
она сама найдёт – уж так заведено...
Но с целым светом ты – великое Одно,
когда кровоточат незримые стигматы.
Вечное дело – быть за плечом
сторожем тела – и палачом.
Хрупкий терзая дух
пламенем, словом, сталью, лозой –
горем и стоном, кровью, слезой
ад собирает мзду.
И любо Князю тьмы на ранах сеять соль,
и весело ему когтями язвы трогать.
И вот, за грех платясь, ты прибегаешь к Богу
тогда и оттого, что постигаешь боль.
А та – не пощадит и плачу не поверит,
клыков не разожмёт...
Но тем она быстрей
в неведомый предел душе откроет двери,
придя в последний раз – на завтрашнем костре...
* * *
Искандер, эти реки тесны и горьки...
Ольга Андреева
Свет мой, Оля, пригубить любимый тобою размер –
как тенями совпасть на негреющем солнце предзимнем
или почку стиха обнаружить на чёрной лозине,
запасая терпение к долгой суровой зиме.
И однажды, в промозглую оттепель, коли суметь –
развернётся, зелёная, на углежога корзине,
и бессмертной улыбкой сквозь слёзы Джульетты Мазины
переменится к лучшему жизни дурная комедь.
...Это правда, что тесно и горько. Но верно и то,
что речушки горьки оттого, что предчувствуют море.
По уклону судьбы, по излучинам их траекторий
мы вольёмся в иной грандиозный и грозный поток.
«Камень, брошенный в воду, всегда попадает в мишень...»
Примечательный факт. Очевидно, мы целимся точно.
Всё случится: стоим ли ещё над водою проточной,
утоляем ли жажду, хоть нету напитка горшей.
Берегами бродя, отложив океан «на потом»,
или в реку войдя, оступаясь в стремительной влаге –
на каком опрометчивом и предуказанном шаге
отдадимся течению, руки раскинув крестом?..
* * *
…Но в целом проблема навряд ли сводима
к инверсии времени и остальному
похожему.
Ветер играет гардиной,
негаданным гостем гуляет по дому.
Хорошему дому. На остове крепком,
проросшем в сплочённый гранит
плоскогорья,
как гриб-дождевик или ладная репка,
у мелкой лагуны холодного моря.
На склоне пологом, под месяцем талым
прилив охватил вересковую пустынь.
Вода родников отливает металлом,
и тени родятся узорно и густо.
Ложатся на ветер полярные совы
по пеленгу пищи, по лемминга писку,
и ярко восходит звездой невесомой
корвета доставки зелёная искра.
Ночная приборка. Проворные крылья
над каждой поверхностью. Влажные блески
на свежих мазках Писсарро и Мурильо.
Столбцы статуэток угрюмы и вески,
а глянцевый камень жуков-скарабеев
пылает багрово, темно и устало.
Их много по дому. И властно довлеет
подробность и подлинность каждой
детали.
Апрель – и, подобная белой лакуне,
зима отступает. И мхи лиловеют,
и рыхлые льдины плывут по лагуне,
и ветер по комнатам ходит и веет
весенним беспамятством, северной
грустью…
…На куполе – пятна последнего снега,
и дом открывает приёмное устье
для семечка капсулы, канувшей с неба.
Там всякое: фрукты и овощи Кубы,
субмодули, древняя книга поэта
и женщины письма, которая любит,
но больше не сможет – собою об этом.
Рукою написаны… Тёмен и странен
его кабинет, где светлело ночами
от тихой улыбки её голограммы.
И образ Марии Челесты печален.
Закрыты каналы, пусты терминалы.
Убивший источник хрональной заразы,
ничком на полу – человек, терминатор,
принявший судьбу и отдавший приказы.
Судья Атлантиды и времени лекарь…
Устала его коронарная мышца –
и нету у дома теперь человека,
знакомого с Буддой, Рамзесом и Ницше.
© Александр Соболев, 2002–2023.
© 45-я параллель, 2023.