Ножевая корана
Проколот спицами Арахны, прожарен сотней папирос,
хоть ртом дыши – цветёт и пахнет сгоревшим веником мороз,
стволам берёз не до корысти – в меду от заячьей грызни,
тебе, Жан-Жак Руссо-туристо, обнять Снегурочку ‒ ни-ни,
льют сумерки с шершавой крыши свой черносливовый крюшон,
ты без фьюражки шышел-мышел, но к маме так и не зашёл,
попробуй различить сквозь вьюгу от фонаря слепую брешь,
слова, где буква π по кругу – сплошные здёжь и стоунхендж,
лохматый снег толкает в спину, густой и кислый, как щавель,
несёт пургу для «джавелина», в котором гвоздик джарджавель,
но поворачивают башни дома под скрип кирпичных кож,
сошлись сугробы в рукопашной, и месяц – выбитый, как нож.
Уроним Босха
Утончающим гелием эго раздуто
так, что кончик рубашки торчит из ширинки,
незнакомые буквы закона как будто
перевёрнута лента печатной машинки,
остальное твоё демонстрирует живость –
паучком по воде пробегающий литий,
вот и перепития такая сложилась,
невозможно отделаться от перепитий,
каждой девице с бантиком верно лет за сто,
говорят, что случается это в природе –
вроде сдулась совсем, но осталась грудастой
на юру во Содоме ли во эврибоди,
ты вьюном оплетал ослепительно юных,
словно коршун парил, не какой-то возница,
что, закон тяготения не переплюнув,
так стремился в гудящее небо вонзиться,
потому, кто приземестее, тот заметней,
вряд ли чёрное мыло для негров не гоже –
может статься война, или статский советник
подмигнёт с облучка государственных дрожек.
Венеция
Здесь сваи все свои и собраны в щепоть,
решив перекрестить причалы за упорство,
подробный лай цепей, бряцание щеколд,
мастак попасть плевком в затылок чайки с моста
Риальто – по нему катаются, как ртуть,
туристы, перебрав холодного «беллини»,
рискуя незаметно в воду соскользнуть
без всплеска и возни, как не было в помине,
на вапоретто – мрак, стоит, попав в силки,
свой в доску пассажир, и так же досконален –
ему послать никак, не вытянув руки,
воздушный поцелуй смазливой гранд каналье,
забрался антидот наяде под подол –
не жалко сквозняку, душевному калеке,
использованных им и брошенных гондол,
муранского стекла, журчащего сквозь веки,
чем дальше отплывёшь – острее острова,
вот и короткий дождь по лысинам зацокал,
Сан-Марко – птичий двор, где не растет трава,
и не согреть дровам крылатой башни цоколь.
Ложная тревога. А. П.
О плинтусе не думай свысока –
слежавшуюся пыль не стоит трогать.
Взялась очистить дольку чеснока,
но кожура заехала под ноготь.
Приклеится винительный падеж –
моргай хоть в морге честными глазами,
поскольку погоришь не за коттедж,
а за госдачу ложных показаний.
Пример бюджетной радости возьми,
как держатся пельмени друг за друга –
живут без утомительной возни
в кавказском кипятке хинкалиюга.
Покажет грудь январская заря –
её сосок, как пипка на берете.
В окаменевшем пиве янтаря
нет ничего хорошего – забейте.
Пока, напившись сумерек, спим мы,
в давильне сна найдёшь меня по стрелам
торчащим на присосках – из спины,
из сердца, нарисованного мелом.
Наше поколено
Мокрый снег опять, наводит грусть
свой прицел оптический в Измайлово,
ну а вам, расфрендженые, пусть
дышится е-мейлово и смайлово.
Молодость горой сползает с плеч,
тянут на покой похмелье, годы ли –
только я надеюсь буду веч
ножевой, как изваянье Гоголя.
Прежний пыл не снять со стеллажа –
мишура заела карнавальная,
режешь правду-матку без ножа,
а она визжит, как ненормальная.
Всё, что украшало твой досуг,
поросло ромашками забвения,
тупо под собою рубишь сук,
а они смеются тем не менее.
Пионерская зорька
Следы футбольной ярости травы –
царапины и зелень на коленках,
зажмурившись, выстраиваем стенку,
но мяч проходит выше головы.
Люцерну в поле ветер навертел,
смолистый пар глаза щекочет трошки,
под кирпичом жуки, сороконожки,
ну а кирпич куда-то улетел.
От жала не уйти в гримёрке пчёл,
чьи лапки пудрят пестики акаций,
на реку бы, по-бырому, смотаться –
в шипящую волну, как утлый чёлн,
здесь каждый в улье глупая пчела,
страдает в тихий час на раскладушке,
пора бы угостить дождём лягушку,
что в тумбочке скучает со вчера,
все – пионерской юности«сачки»,
хотелось бы и мне сегодня, братцы,
перед «штрафным» привычно снять очки,
чтоб ничего на свете не бояться.
Рванодушие
Акведука когда наблюдаю дугу я,
зарождается в Риме фальшивое папство –
Вытекан из одной, затекана в другую,
конденсат на щеках, словно мятная паста,
католический спирт разведите пожиже,
как врагов на геройских слонах, подытожьте,
нагибал Ганнибал, а не то, что в Париже
акварелью прохожих обрызгал худождик.
Под копытом Европа ложится на пузо,
вышивая смычками штаны Пифагора,
в балалайке болтается гипотенуза,
ей, как сейфу, по кайфу страдать от запора.
Словно печень, закат развалился полого,
сквозь узорные стёкла из ацетилена
собирался и я дозвониться до Бога,
но заслушался Вагнером в этой пельменной.
Хана
Сегодня начинается на Ка:
то каплет, то колеблет, то колышет,
ощупывают небо облака
и больно спотыкаются о крыши,
напрягся лётчик сбитый, но живой –
как долго рассекают мимо кассы
затянутый в скрипящее конвой,
и в гриндерсах лихие пидарасы,
земля одна – то мор, то недород –
кому нужна такая этих кроме –
но ссорятся соседи каждый год,
как голуби купаясь в лужах крови,
природу проверяя на испуг,
ползёт предгрозовая даль гнедая,
не дремлется в саду, когда из рук
по яйцам Достоевский выпадает,
по вымытому где ни наследи,
опять всему хана, и всё насмарку
одна надежда, счастье впереди –
смотри туда, как на электросварку.
Хронос
Дышит гладиолус ноздреватый –
как он с клумбы мне ни намекал,
я опять не высказался матом,
чтобы не подумали «нахал»,
только, про себя впадая в ересь
от Фетяски в сумерках цикад,
сетовал – шумеры расшумелись,
им бы цыц на цыпочках цыган,
у меня в карманах два кастета –
вечная любовь и мерзлота,
над отчизной кружит не комета –
мимо денег водка разлита,
запасайся музыкой с винила,
что уродов делает людьми,
чтобы от частушек не тошнило,
как от Камасутры без любви,
поздно удивляться: ну и рожа
управляет новым косяком,
молодым везде у нас дороже,
Млечный путь – по ссылке босиком,
только там воистину возмездье,
хайп и возвращение на Русь,
капилляры глаз моих – созвездья,
а зрачки – никак не разберусь.
Арфа
Звучи, о арфа, ты всё о Казани мне!
Г.Р. Державин
Обрывки ночи лягут пусть с тобой, пленительная, рядом,
а я сюда ещё вернусь неразорвавшимся снарядом.
О, мы почувствуем тогда, как подо льдом, глотая звёзды,
с луной вальсирует вода – пока на сгибах не замёрзла,
её мальков густую рать, пасти налажены лишь ивы –
бить воинов, чтоб не видать вокруг биткоинов фальшивых.
Соавтор скандинавских рун, добытых из каменоломни,
remember, fire, numberroom отечества и дым запомни –
тщась изоленту отогреть, течёшь сквозь лёгкий аллюминий,
впадая в яростную медь, и ветер превращая в иней.
Что не поётся по слогам, рвёт непослушных губ оковы
и превращает в балаган словарь, как пробка, бестолковый.
Пускай на волю русский пух летит из водочной бутылки,
зайдёшь в кино – трах-тибедух, подашься в суд – одни обмылки.
Тебе же, свет моих очей, всегда для счастья не хватало
огнеупорных скрипачей на шоу молодых танталов.
Катрены маслом
Спасаясь от сорочьей голытьбы,
мычат стада, вытаптывая ёлки –
такая вот воронья и судьбы,
не разобрать чужой души по тёлке,
полёты в космос, залпы конопли
насущный хлеб, что в сухомять умяли,
два проводка – попробуй коротни,
и вылупится приз с шестью нулями,
а выпадет волшебный завиток,
навешанных собак гулять пора нам –
вдруг чья-то сука треснет между ног,
но кобели залижут эту рану,
последний из России сквернослов
уехал затовариваться в Лондон –
рабы на имплантации зубов
подорожали, но с каким апломбом,
и только ты, строжайший эконом,
свою страну отпаиваешь квасом –
ужесть утра, но темень за окном
трясётся, словно стрелка у компаса.
Проза жизни
В чистом поле не вера, а Верка
безнадежная, а родила,
прикорнула в конвульсиях ветра,
по любви – вот такие дела,
и – до вечера снова на выпас
подрастающих папье-маше:
кто родился в рубашке на выпуск,
кто в гнилой телогрейке уже,
то сажает вредителей Сталин
то трясёт кукурузой Хрущёв.
Гоголь помер, а страхи остались,
только мы не боимся ещё,
мы живых уголков детсадисты
физкультурники уличных драк,
и на милость врагу не сдадимся,
потому что не знаем, что как.
© Алексей Остудин, 2018.
© 45-я параллель, 2019.