Ривьера
...Здесь все прекрасно... Голуби-бандиты
Бросаются на крошки, как в любом
Краю земли, и кепка надо лбом,
И в сизой дымке остров Афродиты
Не виден, но вполне осознаваем,
И есть октябрь вперемешку с маем,
Закат, форель, коктейли и ризотто...
Неясность временно́го горизонта
И опийный рассеянный покой
Снимаются, однако, как рукой,
Наличием обратного билета
Из лета.
Полумесяц за кормой
Качается, как никогда призывен,
На тёплой средиземноморской зыби,
Но безотчётно хочется домой,
Где солнце светит, но, увы, не греет,
Где фикус разве что в оранжерее,
Где до весны дожить поможет вера
В неё, весну, но не турецкая Ривьера...
Третьекурсник
Паренёк в узком галстучке, максимум третьекурсник,
На скамеечке, у кафе. Осень лету в затылок дышит.
Паренёк осмотрел тебя от причёски и до лодыжек.
И смазлив, наглец. Ты подумаешь: «Увлекусь им.
Эта разница в возрасте... Черт с нею, не укусит.
Да и сколько там? Десять лет или больше?»
Десять лет... И от стен, выстроенных тобой же,
Не осталось ни контура, ни развалин,
Рубикон позади, Рим сожжён, Карфаген развален.
Дух мятежный всегда метался от неба к водам,
Бытие обернулось битьём, разводом,
И была ли семья... Просто штамп, бумажка,
Пара сот фотографий в остатке да кошка Машка.
Машке нужно немного. Вискас, рука, блюдечко молока.
Кошки те ещё твари, но эта не предаёт пока.
Паренёк в узком галстучке очень вовремя на пути...
Не стеснялся бы и спросил что-то вроде: «Девушка, как пройти…»
Волосок
Можно прожить эту жизнь, поклоняясь ризам да клобукам,
Ползая на коленях, молясь, благодатию проникаясь,
Можно прожить эту жизнь, слоняясь по клубам да кабакам,
Если не по рукам, моя милая, если не по рукам,
То есть, о чем-то таком не задумываясь и не каясь.
Можно влюбиться, скажем, в Дымково или в Гжель,
Томно расписывать чайники, век оставаясь девой,
Можно свалить на Гоа, курить траву и менять мужей,
«Это Татьяна в джипе? – Ты что? Ужель?»
Как ни учи человека, что с ним ни делай,
Он будет думать, что век бесконечен, полет высок,
Бог всемогущ, грех ему неугоден, но лих и весел,
Даже если и был Иордан, он давно уже пересох...
От клобука и до кабака перерезать твой туго натянутый волосок
Может лишь тот, кто тебя на него подвесил.
Начало всего во мне
Началом всего во мне было слово, и слово было любовь,
Со всем присущим ему хороводом трепетов, снов и магий.
Затем было чудо сродни умножению рыб, хлебов –
Способность писать любовь, водя пером по бумаге,
Набивая ли в телефоне подобие муравьиных троп
В любой толпе, где бетон, стекло, и не видно неба над головами,
В любом уголке америк, азий или европ,
На любом языке... Стихи – это запись любви словами,
Это сад Господень, который нельзя ограждать, стеречь,
Он открыт всем прохожим, тенист и богат плодами,
Это ветер цветущих долин, обращённый в речь,
Это сладкий грех, живущий во всякой Еве или Адаме,
Свет и мрак, зачатые в сердце и выход ищущие вовне...
И ещё раз слово, что было началом всего во мне.
Помню. Люблю
Написать пятилетней себе... Я и ныне не очень сильна
В этом жанре, хотя и о чем-то пишу четверть века.
Письма в прошлое.... Детство – другая страна,
Где ты ждёшь от грядущего разных чудес у замёрзшего с ночи окна,
Кроме писем, где адрес на белой бумаге конверта
Чётко выведен взрослой умелой рукой...
Хорошо, что к пяти задаваться вопросом – на кой? –
Дети учатся редко, у них и дела, и заботы иные,
Нет ни вечного страха, ни липкого чувства вины, и
В этом возрасте кто добровольно захочет
Разбирать, пусть и свой же, округлый учительский почерк?
...К черту письма! Открытку с далёкого Крита, из Radisson Blue,
Берег, пальмы, короткое «Помню. Люблю»...
Полноте
Ты и знать не знаешь, как это сделано,
И не хочется разбирать, смотреть...
Ты бы с ним весь век вот так просидела, но
Ты и без него просидела треть.
В неоформленном, сумрачном, зыбком всем,
Одесну́ю, как водится, так же, как и ошу́ю
Он приходит намёком, призраком, привкусом,
И ты вслух почти: «Черт, что я, собственно, кипишую,
Паникую, краснею, бледнею, думаю?
Как в потёмках опытный конокрад,
Он увёл меня в ночь, разглядев красоту мою,
И он прав, конечно же, прав стократ».
Ты и знать не знаешь... Да ладно, по́лноте.
Все ты знаешь. Гибкая, как лоза,
Бродит страсть чёрной кошкой по темной комнате,
И ты видишь её глаза.
La Vida Felina
У тебя есть тайна? И у меня́ есть.
Как в закатном небе плывёт, меняясь,
Самое жаркое, самое близкое из светил,
Будто кромку туч его луч изнеженно осветил,
И скользнул беспечно дальше менять цвета,
Так и я сегодня ветрена, и не та,
Что была на таком же закате ещё вчера...
Я из тех овечек, что ищут заблудшего овчара
Наяву не более, чем среди снов невещих,
Я изо всех ролей соглашаюсь только на роль невещи...
Говоришь, у тебя есть кошка...
Прими же благую весть –
Это ты у неё есть.
Лето. Ad memoriam
Голос лета в последний раз дёрнулся и затих.
И собрать бы себя в кулак, и заняться чем-то толковым,
А не наблюдать, как по венам стен и артериям потолковым
В телефонную бездну медленно, вязко стекает стих.
Завязь лета бесплодна, она ничего уже не родит,
Но ты ждёшь, приставляешь лексему к другой лексеме,
Вспоминая пальмы, берег, и взбитое в белую пену семя,
Или что там считают сырьём для будущих афродит…
Стриптиз
Ей двадцать семь или двадцать восемь. Она красива, стройна, ловка.
Сцена, софиты, шест. Лишь соски и незагорелую нижнюю часть лобка
Прикрывают почти незаметные треугольнички то ли шёёлка,
То ли ткани другой... В первый раз она едва отошла от шока.
Это было весной, в аншлаг. За стенами клуба клубился холодный май,
В зале кто-то истошно орал: «Хорош танцевать! Начинай! Снимай!
Мы платили за вход и за пойло! Где менеджер, твою мать?»
Всё, что ей оставалось – решиться начать снимать.
Так и помнится ей – огни, в непослушных пальцах прохладный ток,
Сотни глаз пялятся на последний маленький лоскуток...
Много лет прошло. Миновали её насилие, алкоголизм и ВИЧ, но
Раздеваться на сцене стало вполне привычно,
Даже хуже того – ни с одним мужчиной,
Ни под одним тропическим ливнем ласк
Так она и не получила
Того, что дают ей ежевечерние сотни глаз,
Так она и осталась плохой девчонкой...
Этот парень у бара, античный бог с непослушной чёлкой,
Неотрывно смотрит, но не подходит к околосценной давке,
Тоже ведь стриптизёр – фигура, загар – не ходить к гадалке...
Только смотрит весь вечер. Наверное, что-то видит.
Вот бы ждал у служебного выхода. И, может быть, что-то выйдет.
И точка
Где-то ближе к полудню она открывает один глаз, за ним другой.
Рядом только подушка. Она не кричит сонным голосом «Дорогой!»,
И не ищет футболку, поскольку это нормально – уснуть нагой
После клуба, где в воздухе всё, что может питься, нюхаться и куриться...
Запах с кухни знаком, как его ладони, как абрис губ... Чёрт возьми. Корица.
Всё никак не найдёт момента сказать, что не может её терпеть.
Он тем временем что-то роняет, потом начинает негромко петь,
Приближаясь к открытой двери, и тут бы стереть бы с лица успеть
Недовольство, кокетливо подтянуть простыню, усесться,
И принять эту чашку с давно привычным коричным сердцем
На коричневой пенке, и пить, и снова
О корице ему не сказать ни слова,
Пить, как жизнь, не упустив ни мгновения, ни глоточка....
Почему? Потому, что любовь. И точка.
© Алёна Овсянникова, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.