Алёна
Тайх

* * *

Бедность детства и жёсткость отца, точно стимул и сила,

Ну а мамина ласка – залогом капризного фарта...

Март звенит, и, в коня ли – его бледной зелени силос,

Берта-Марта, шепнёт ветерком. И опять: Берта-Марта.

Погоди, милый Эрнст, столько горьких серьёзных вопросов,

Белизна и халата, и в ступе толчённого зелья.

Я ещё всё исправлю, я только прекрасный Иосиф,

Будет, братья, на улице венской широкой веселье,

Я ещё всё исправлю. Там в тёмном младенчестве, затхлом

Бродит сон бесконечной загадкой. Вам нету конверта,

Флейшль мёртв, я бессилен помочь, не сердись, моя Мартхен.

Берта-Марта, страницы горят, шелестят: Марта-Берта,

Дальше будут Париж и Берлин, не теряю надежды

На уход от вины, на успех, на женитьбу с тобою.

Я ведь только Иосиф, пойми, так нарядны одежды,

Что судьба предстаёт, не в полоску, скорее рябою,

И я к слову «победа» мычу своё «м», своё имя. 

О здорова ль, принцесса моя, не боится ли смерти?

Он же мэтр  устал и пресыщен. И лечится в Риме. 

Только письма легки перелётные к Марте ли? К Берте. 

* * *

Вновь листва в сухом осадке лета.

Всяк бы рад зарыться... и уснуть.

Самой мелкой птахою отпетый,

Выбери шуршащий этот путь,

Поделись, как клетка, без остатка

В иллюзорно-инфузорном дне

То ли сплетней, то ли шоколадкой

С привокзальным Щорсом на коне.

Прожитое вынеси за скобки.

Кто ж хранит ненужное добро:

Термос с чайным духом из-под пробки

И скамейки лишнее ребро.

А с последним столбиком расчёта

Город выпускает под залог.

Тешит, как заступничество чьё-то,

Мёбиусный светлый вензелёк.

волчок

Рассеян сумеречный смог.

Сумей проснуться, не нарушив

мир комнаты – твой теремок,

развальчик плюшевых игрушек,

где сна на самом на краю,

ещё один привратник рая,

волчок поёт печаль свою,

вмиг обороты набирая,

как трудно за земли клочок

держаться основанием острым.

И умирает на бочок,

опять из серого став пёстрым.

* * *

восточный баламут не юзал колесницы


он в тридцать три пошёл а к подвигу был стар


плуг змею и хомут а после пусть ярится


сминая ровный дол в холмы и рваный яр


волненье здешних глин из пасти змея обжиг


но вскоре он издох не выдержав ярма


мой внутренний пингвин

точнее пингвин вот же


не так уж мир и плох нарядны терема


вот площадь для менял а нищим нет надела


для храмов горок треть ложбинка для тюрьмы


никто не отменял привычку прятать тело


нутро отваром греть и бздеть холодной тьмы


во тьме закона нет и точно не до жиру


лишь звёздам тихо млеть и не сплетать венца


где летом маков цвет очерчивает жилу


остывшего в земле нетленного свинца

* * *

Вскормленный жестоким горьким молоком


Внял оракулу и плугом землю тронул.


И вопрос, как гром, из-за облаков:


Где же брат твой, Ромул?


На двоих была утроба, короб и волна


Шерсть и рык и даже мести омут


Та, что ты захочешь всю сполна –


Власть. Родства не помнит.


Потому тебе не спать и не встречать врага


За стеной твоей железом обнажённым.


В память о той крови отворят врата


Краденные жёны.


На холме прекрасном воздух синий разрежён,


Гордый град, где кровь ведёт межу окраин.


Даже смерти нет в бою тебе, сражён


Чёрным ветром, Каин.

* * *

Всё, что надо, зажило до свадьбы,

Что не надо – вылечить не вам.

Варежки мешают… потерять бы!

Да пришиты обе к рукавам.

«Бабушка, а где теперь фашисты?

Бааабушка! Уже домой? Назад?..»

Снег идёт. Он белый и пушистый,

Разве что чуть-чуть холодноват.

Скверики в дворах сырецких. Тупо

Из окна: «...ремифасоляси».

Чинят трубы здесь – находят трупы.

А другого детства не проси.

В этом дом. И лестничная клетка.

И снежок печёный в кулаке.

И за шкаф заброшена таблетка,

И не сняты пенки в молоке.

В этом всё, что мило-простовато:

След горяч, а стыд бесстыже мал.

Шапкою в рукав (прости – цитата!)

Закупорен в памяти провал.

Детская площадка

Чистенькая площадка для игр, увенчанная

каравеллы грубоватым фанерным подобием,

качели не скрипучие и не увечные,

а песочница не просто, а с учебным пособием.

Борька любит «кораблик». Приходится ехать в автобусе,

мусоля свои мысли, огрызаясь на его дискант звонко-девичий…

Обстоятельства места привычны на этом глобусе,

а другого не завезли, как известно. Но это мелочи.

Есть время пережевать своё бремя воскресного

папы. Эмигранта-не-из-удачливых, старая песня, а?..

Даже малой различает машины окрест него.

Выучил сам, всё-таки память в тебя – чудесная.

Да-да, не крут. Но и жизнь дана тихая и пологая,

тебе амбициозному, грустному и не цветистому…

Детская площадка под окнами детской же онкологии.

Со странным стыдом помнишь: мы едем из дому…

Колыбельная

Вот и нету тепла... Опустел Муми-дол.

Муми-мама готовит постели,

А потом все садятся поспешно за стол,

Пока сумерки не загустели...

Из цветастых подушек потянутся сны,

Переливы уютного храпа.

Перед тем как уснуть: «Не будить до весны!»

На двери начертал муми-папа,

Он придумал пословицу: «Чем никогда,

Лучше рано – проснёмся ж в апреле!»

А за муми-окном покачнулась звезда,

На которую не поглядели,

Потому что не время: лишь летом грозят

Их мохнатые тушки паденьем...

А сейчас, милый, спать. И будить нас нельзя

До весеннего чая с вареньем.

* * *

летний потный и тёплый

вечер поверх балконов

по Саксаганского толпы

в сумерках от стадиона

из надтреснутой чаши

с ядом с кровью с елеем

Город болел «за наших»

мы с тобой не болеем

просто проводим взглядом

что же в этом плохого

над тополиным стадом

небо ещё пуховей

не по делам удобно

грешным нам между прочим

видимость бесподобна

(слышно правда не очень)

до сигаретной искры

до тротуарной бровки

толпы текут небыстро

тают на остановках

вроде они не в мыле

и благодушны даже

значит «мы» победили

счёт нам с тобой не важен

Мариамна

Ненавидящий хасмонеев,


он убьёт тебя, Мариамна.


Так уж водится у тиранов,


что их ненависть побеждает


и сомнения их, и чувство,


когда кожа тобой убитой


льнёт, как будто живое тело,


можно рядом быть до рассвета,


можно даже владеть, как звери


мертвечиной.


Узнай, царица,


всю пустынную страсть Эдома,


и, пока не свершится казнь, будь


самой горькой его отравой
,

самой жёсткой его преградой.


Через вечность кто-то напишет


Ирод пьёт, мол, а бабы прячут...


Ты не баба и ты не прячешь


сыновей.


Идёшь к эшафоту,


не позоря их, не сгибаясь.


Каждый вечер приходит пьяный,


лижет кожу и всё-то горько,


как её ни умащивай мёдом.

* * *

на юру печальных лет


память нам сплетает кокон


из земных примет-волокон


дом-балконы вечер-свет


круглый двор как шапито


хлеб черствеющий вчерашний


в коконе не будет страшно


в нём живёт великий кто


кто сидит поверх двора


тихо примус починяет


никому не причиняет


неуклюжего добра.

* * *

От творчества нынче откосим мы –


пройдём по песчаной косе.


И надо бы что-то об осени,


поскольку решительно все


прилипли к дождям, что листаются,


к ветрам, что вертаются в строй...


Как бодро цыплята считаются


в шеренге на первый-второй.


Как странно, гуляя по вересню


с его трескотнёй и теплом,


как будто цветущему вереску,


баллады читать о былом:


О пиктах, о мёде, о пожитом,


и чтобы не бросило в дрожь,


в макабр октябрьский, – что же ты –


в аллею меня не зовёшь.

памяти бабушки

Это детство. Мы на даче.

Вечер, голоса...

Щёлку в ставнях обозначит

Света полоса.

Вздох пружинной раскладушки.

Влажный воздух чист.

Для опухших ног старушки

Есть капустный лист.

На стене повис картиной

Плесени налёт.

Свет погасим – комариный

Ждёт меня налёт:

Вот один, протяжно хныча,

Сел и зло притих.

Комариная добыча

Я – из нас двоих.

Подложу кулак под ухо...

Яблочный сморчок

Упадёт за стенкой глухо,

Обломив сучок.

И заденет угол дома

Ветка не со зла,

Плески листьев мне знакомы,

Как гребцу – весла.

Завтра, августовским утром –

В обновлённый сад...

Будет неба блёклый, мудрый,

Отрешённый взгляд.

Меж стволов дрожанье звука

И пылинок взвесь.

Ей – работа, мне – докука.

Городская спесь...

Будут тяжбы и упрёки

Из-за чепухи.

Будет солнце на припёке

Гладить лопухи,

И дробясь и беспокоясь,

Листья свой двойник

В бочке, вкопанной по пояс,

Выполощут блик.

На ночь хлипкую калитку

Подопрёт брусок,

Дождь прикроет лёгкой свиткой

Рёбрышки досок,

И с осенней грустной силой

Зашумит трава.

Это будет? Или было?

Там-то ты жива?

* * *

печаль в дождливо-лиственном плаще


пора раздолья всем духам-туманам


чем дышит небо
дышит ли вообще


над кладбищем казалось бездыханным


табличка в дециметрах пять на семь


мои непоправимые зажимы


я говорю прости я к вам ко всем


не все могилы нынче достижимы


мы стали ближе и на том стою


клочке где окликают птицы звонче


дрожащий цветик взгляда на краю


название из детства – граммофончик


другого вроде не было и нет


дырява память что ты с ней ни делай

всегда немного жалко белый свет


а вдруг он за чертой не просто белый

* * *

Почтение моё, сентябрь – червивый книжник,

Библиотечный дух с жужжаньем спелых мух,

Глоссарий голосов, рой бликов неподвижных,

И лёгкий пыльный свет в кокошниках фрамуг.

Почтение моё… Ты вывел нас за двери,

В лоскутные леса для пробужденья сонь,

Вокруг пирует день, где каждому по вере:

И райские сады, и сны, и бледный конь.

Но нет – Танатос пьян рябиновою кровью,

А Эрос утолён водой реки рябой…

Почтение моё – прочтение с любовью

Любых твоих страниц, разрозненных тобой.

сирень

не знаю, кто у них в Pязани, а здесь глазастая – сирень... с петель слетевшее вязанье. умаял май, и – просто – лень, и тень сползает с раскладушки, где ты задремлешь с «пеной дней»... лишь насекомые – прослушки гудят к полудню голодней. взошёл отвар чертополоха, и белым лаком взмок рояль в кустах. вот – дачная эпоха, что отцветает по краям, как, впрочем, всё: сады, закаты, две дамы и один сосед... сирень глядит витиевато, но тоже, кажется – вослед.

Утренняя песенка

Задний двор светлой кладки

В наивной стране,

Виноградные прядки

На кирпичной стене,

И в окне Генриетта,

Став на утро старей,

Скрутит лето рулетом

Пыльной шторки своей.

Вороват да не пойман,

Луч по окнам скользит,

Разомлевшую фройляйн

Ветерком просквозит,

И ветвист, как коряга,

В комнатном далеке

Генриеттин муж-скряга

В ночном колпаке.

Горизонт в сдобном тесте,

Звонких пташек парад…

Всё, как сто или двести

Лет (поверь мне!) назад.

Если мы будем ловки

И забывчивы впредь,

Жизнь в такой постановке

Нам все лето смотреть.

* * *

Хороша жизнь в шатре. Вечерами звенит соловей,


тают горы, синея...


Исаак Авраамович любит своих сыновей –


одного чуть сильнее.

Тот бесстрашен и ловок, не ласковый мамин сынок,


смотрит прямо и в оба.


И к обеду шмат мяса, пускающий розовый сок,


усладил старцу нёбо.

Неделима любовь, говоришь, как же «где же твой брат?»


Есть и мера, и сила.


А возлюбленный ласке отеческой так ли уж рад,


от чего защитила?

Почему же так больно другому, что эхом в веках


отдаётся, грохочет?


Ревность пуще любви, говоришь, и древнее, чем страх,


непрогляднее ночи.

Нелюбовь и вину, как камчу, принимая спиной,


он, прибегший к обману,


недостойнейший сын, убирайся, иди в край иной,


дальний путь – каравану.

О, полуденный зной, поднимается вновь суховей,


боль прошла, жизнь за нею.


Вот уж Яков Исакович любит своих сыновей;


одного чуть сильнее.

* * *

что, дунька, как тебе европа,

да ладно – перейди на мат;

за коп. воды, за три – с сиропом

плеснёт застойный банкомат.

а что ещё там выдавали,

какие тайны и люлей…

ни молотов, ни наковален

уж нету тех. но ты налей.

налей и мне, дружочек дунька,

и я, святая простота,

наивно богатела думкой

что нам без старости до ста,

что, коли живы, привыкаем.

сожги кораблик утлый мой,

спасительница навсикая,

мираж на полпути домой.