Алеся
Шаповалова

* * *

В пруду засыпает звезда подо льдом,

Всё небо – в серебряных лунках.

А в доме тепло, он пропах миндалём,

Корицей, печеньем имбирным, и в нём

Всё так, как на детских рисунках.

Порою мне кажется, всё это сон

Счастливый, но надо проснуться.

И я просыпаюсь, и пахнет наш дом

По-прежнему ёлкой и миндалём,

И дети поют и смеются.

И ангел, в наш сад заглянув (иногда

Заходит, узоры надышит

На окнах), и пальцами – точно слюда! –

Достанет большую звезду из пруда

И тихо повесит над крышей.

* * *

Проснёшься – тишина, как в небесах,

Окно впускает шёлковую пряжу,

Пошевелишь рукой – и в руку ляжет

Луна, союзник тайный, жёлтый птах,

Мной посланное для тебя под утро

Смешное «здравствуй», так издалека,

Представь, не луч, а тонкая рука

Моя – в твоей руке как будто.

И потому (причины есть всегда,

Но хочется, чтоб ты и эту принял!)

Пусть будет день, как зимняя рябина, –

Всей сладости и жизни полнота!

И ты уже не будешь одинок,

И в этой связи тайное читая,

Ты мне в ответ отправишь птичьи стаи –

На дальний юг, пока горит восток.

* * *

Они плывут, а может, мы плывём

Под облаками на земле вдвоём?

И лето нас несёт, как паутину…

А воздух – бесконечный водоём,

Хрусталик глаза божий, и вдвоём

Мы здесь – любовь и света сердцевина.

То перьевые (крылья – на перо!),

То кучевых и ватных серебро –

Почти безе над полевой кроватью!

А мы лежим, хватая август ртом,

Смеёмся о хорошем и пустом,

И пахнут сеном выцветшие платья.

* * *

М.Ц.

Тебе быть равной в чём-нибудь – хоть в чём!

Как ты, смотреть на гаснущее пламя,

И чувствовать, что время между нами

Вращается серебряным ключом.

Ловить движенье губ и ждать, когда

Ты занесёшь перо и чёлку вскинешь,

И дом зальёт таинственным и синим,

И циферблата тонкая слюда

Оплавится, вместить не в силах век.

А ты опять чернильницу наполнишь,

И выплеснутся рифмы – лёгкость молний,

И белизна листа сойдёт, как снег.

Далёкая, живая, к берегам

Каким прибило по небесной глади?

Зачем ты так с собой? И, Бога ради,

Скажи, что есть прощение и там…

* * *

Разминаю в пальцах пшеничный колос

(Были вместе зёрна, а нынче – порознь

На ладони моей!)... «Так и мы», – шептала,

То разлуки было зерно – начало.

Уходила – вставало горою солнце.

Мы прощаемся, милый, но мы вернёмся!

Прорастать друг без друга легко ли в небо?

Может, смолотым проще в краюхе хлебной?

Жернова всё бегут и бегут по кругу,

Вечный Мельник подставит под желоб руку...

«Я люблю тебя!» – белой мукою статься,

Чтоб уже никогда, никогда не расстаться!

* * *

Когда так тонко сопряжён

Мир видимый и мир грядущий,

Что в воздухе вибраций сонм,

И принят ты, но не отпущен,

То в страхе: что же будет там?

То в тихой немощи: простите!

А за стеной по куполам

Лучи – связующие нити –

Скользят, и дети под окном

Смеются, и скрипит калитка.

И здесь твой дом. И там твой дом.

А грань расплывчата и зыбка.

И вдруг проснёшься. Пахнет ночь

Дождём, лавандою и мамой.

И завиток её упрямый

На лбу, как ангельский точь-в-точь!

* * *

Наверное, это зовётся расплатой.

Мы снимся друг другу – так нам и надо.

Невольно, нежданно, увы, неизбежно

Сквозь сон прорастает забытая нежность.

Горчичным зерном – из игольного ушка,

По капле, по малости – жемчуг в ракушке!

И вдруг всё захватит – от кончиков пальцев

До диких глубин неандертальских

Да выдоха шумного: где же ты, с кем ты?

Мы вместе, мы оба сейчас диссиденты

Случившейся нежности. Вот и расплата –

Мы снимся друг другу. Так нам и надо.

* * *

За сливочную кожу детских щёк,

За смех, за влажность на ночь поцелуя,

За то, что память – крепкий узелок –

Меня наверняка не обворует,

За пальцы, пахнущие резедой,

За лёгкость сна и лёгкость пробужденья,

За то, что я за мужнею спиной

Стою который год влюблённой тенью,

За то, что есть мерло, хороший сыр,

За дом, в котором я неуязвима,

За то, что небо – старый ювелир –

Роняет звёзды, а они все – мимо,

За это всё, что не вместить никак

Ни в дом, ни в сердце, ни в блокнот строкою,

Чем оплатить мне? Где такой пятак,

Чтоб рассчитаться мне сполна с судьбою?

Чтобы не убыло сейчас и впредь,

Чтоб на любовь мне вдруг не обеднеть.

* * *

Ты говоришь, что всегда меня боготворил.

«Боготворил» – что за странное слово для взрослых?

Вымолвишь, и прорастает весна сквозь коросту

Зим без тебя, и заезженный хрупкий винил:

«Ты – соверше... соверше...», – а чуть-чуть подтолкнёшь –

Скрипнет иголка, и выдохнет вдруг «Наутилус»:

«Я так хочу быть с тобой...», – и скажите на милость,

Как расцепить этот старый и ржавый крепёж?

Милый, живи вдалеке, ведь и раньше жилось!

Спят континенты, молчат океаны и бездны.

Выглянешь в ночь – и в халатике тонком небесном

Время слова твои бережно крутит на ось.

* * *

Дремал EarlGrey в нетронутом стакане,

И Чехов на моих коленях спал,

А день был влажен, как глаза у лани,

И заливал покоем тёмный зал.

Мне не хотелось двигаться, меняться,

Терять приобретённое тепло,

Алёнушкой лететь за милым братцем,

Сбежавшим нынче, видимо, назло.

Такая лень, и в ней почти блаженство,

Сидеть, вкушая эту тишину,

И принимать свои несовершенства,

И отдаваться, словно мужу, сну.

И не жалеть о времени сыпучем,

Напротив, просыпать его легко,

Отпив EarlGrey остывший, но пахучий,

Добавив в чашку смех и молоко.

* * *

Он прибегает ночью, целует в нос,

Шепчет на ухо, что в детской темно и страшно,

И зарывается в пряди моих волос,

Пахнет шампунем без слёз, пирогом домашним.

Он засыпает быстро, на раз-два-три,

Длинных ресниц на подушечках щёк нежность.

Я же считаю бабочек, что внутри

Пляшут, горячими крыльями тел смежность

Обозначая. И в этом тепле я

Так пробужденья боюсь, словно всё – снится.

Ночь на исходе промозглого ноября

Тянется долго, как нитка за сонной спицей.

* * *

Ахмадулиной

Вся в чёрном, тонкая, тугая,

Как у ребёнка, вздернут нос,

Она на сцену так ступает,

Что сцена обретает ось!

Молчит минуту, запрокинув

Лицо – в какие небеса?

И холодеют в креслах спины,

И вот пронзительный, надрывный

Не голос – света полоса!

Живых сплетение наречий –

В мирскую ширь, в земную высь!

В певучести и страсти речи

(сравнить? А сравнивать-то не с чем!) –

Сквозная хрупкость, прикоснись –

И распадётся слог на звуки:

Блаженство слышать, плыть, тонуть!

Вдоль тела вытянуты руки

Струною в пламенной кольчуге

Стихов! – вздымается лишь грудь!

Откуда в этом тонком теле

Бесстрашие и глубь стремнин?

И где плывёшь теперь, и трели

Какие вторят новой Белле

Среди безвременных равнин?

* * *

Дочери

Ты задаёшь вопросы, я молчу,

Привыкшая на всё давать ответы.

Мне, милая, сейчас не по плечу,

Во мне, наверно, слишком мало света.

Похоже, стал мой мир предельно прост

И узок – от плиты к столу. Послушай!

Я прежде знала, нет души у звёзд,

Но вечны человеческие души,

Я прежде знала, что там за чертой,

Наивно и поверхностно, но знала!

А нынче душит ужас ледяной,

Когда срывает ночь своё забрало.

Дай лучше обниму тебя, вот так,

Поближе к сердцу, милая, смешная.

И пусть Господь нам даст малейший знак,

Что и для нас, запутавшихся, рая

Он приберёг хоть малый островок!

Хоть камень, чтоб одной ногой, отчасти

Стоять и целовать. Целую впрок

И впрок крещу – на жизнь, на свет, на счастье!

* * *

Ничего, ничего, ничего

Никому, никому, никому,

Ничего никому не скажу,

Потому что тебя во мне,

Потому что меня в тебе

Очень мало – прозрачный свет,

Паутинный осенний след.

Отчего же в груди свербит?

Над Вирсавией встал Давид,

Ей и глаз не поднять – вина

Даже в складках плаща видна.

В Ханаане рассвет горяч,

Ничего никому – не плачь!

Это первая брешь в броне,

Будто мало тебя во мне.

* * *

Стоит такая тишина

На цыпочках в саду и дома:

Ни вдоха-выдоха, ни дна.

Застыло в розовой истоме

Цветение. О, Боже мой!

Каким хмельным бывает утро:

Ресниц игрушечный покой

На веках тоньше перламутра.

Ты просыпаться не спеши,

Мы затерялись здесь надолго,

Упали в сено две иголки,

Две птичьих спаянных души.

Прекрасен кофе, терпок сыр

И не до нас счастливым детям.

И даже если рухнет мир,

То мы, любимый, не заметим.