Анатолий
Богатых

* * *

Не буди этот вечный и страшный покой,

где немые могильные камни застыли,

где сожжённых усадеб забытые были, –

над великой рекой, под уездной звездой.

И дыханию ночи с порога дивясь,

слушай шорох и шёпот дождя торопливый,

слушай кроткого ветра сквозные мотивы, –

как чужого наречья неясную вязь.

Та земля, что когда-то здесь жизнью звалась,

та земля, за которую кровь пролилась,

обернулась большой и мертвящей пустыней,

никому не нужна, – и деревни пустые

в ней с земли исчезают, землёй становясь,

в ней поля не рожают и вечная грязь

непроезжих дорог...

Это сердце России.

* * *

Юность, юность моя! Отшумела, отпела,

отзвенела в застольях весёлых с друзьями.

Ты как поезд, что ночью – теряясь в туманных пределах –

всё мелькает ещё хвостовыми огнями.

И уже не догнать его. Нет, не догонишь!..

Торопясь в эту вольную жизнь заглянуть поскорее,

лишь последние светлые слёзы уронишь:

мы так глупо и непоправимо стареем.

Юность, юность... Пропахшие дымом ладони,

пятачок фонаря, окружённый ночными тенями,

проходные дворы, – хорошо, что я вовремя понял:

иногда не прямее спрямлять расстояния вами.

Ты прости меня, слышишь? Не дай вспоминаться упрёком

за бездумность твою, что осознана мною раскаянно.

Ты тесна для меня. Я надолго уйду и далёко.

Я прощаюсь с тобой, городская окраина.

1981;

 из рукописи книги «Городская окраина»

* * *

Утром проснёшься – белым-бело.
Плывёт в морозном тумане дом.
Птица-синица клюёт стекло,
требует птица-синица корм.

Прибыло свету, короче тень,
воздух бодрит и без хмеля пьяный.
День Рождества Христова, день
жданный,

            намоленный и желанный!

Глядя на пламя свечи своей,
вздрогнешь: и ты всем живым причастен.
Сколько их будет, таких вот дней, –
вспомнишь о них –

                         и пронзает счастье!.. 

* * *

Ты вернулся в тот город…

Считай, повезло

вновь коснуться бессмертной ахматовской ивы,

где тебя, молодого, запомнил счастливым

серый камень домов, где туманит стекло

влажный ветер с залива.

А на Волковом кладбище стаявший снег

Обнажил для травы дорогие могилы…

Что ты понял о жизни, смешной человек?

Что ты знаешь о смерти, наивный и милый?

И не твой ли черед

за другими вослед

отмолить, отчитать – и расслышать всё ближе, –

шарит лапой железной безжалостный Век:

«Поднимите мне веки! Не вижу…»

Чего добились вы? Блестящего расчёта:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Здесь по ночам светло. На щёлк и посвист птичий

струят созвездья свет, неясный до поры.

Здесь сутки напролёт плотину-невеличку

городят на реке усердники-бобры.

(Всё нужное – в душе, всё прочее – излишки.)

Здесь по утрам в окно накат и плеск листвы,

а ввечеру огонь в печи и шелест книжки.

…Чего добились вы, лишив меня Москвы?

* * *

Станем сказывать были, как рушился дом,

как погром заливали горючим вином…

…Отгуляв, отплясав, отревев – протрезвели.

И очнувшись однажды, решили: «Живём!

Не впервой нас хоронят, а нам – нипочём».

Всю-то жизнь дурачьём на юру просвистели…

А на Русской равнине и ночью, и днём

стало гулко в толпе от гортанных имён.

Удержаться ли нам на краю, на пределе?..

Распылиться ли в прах среди чуждых племён?..

Но Завет нам, – стоять до скончанья времён

при Кресте и с крестом, с Православным щитом,

нам навеки дарованным верой Христовой.

И остатки былого беречь – и сберечь,

и Отцу возвратить потаённую речь,

сбережённое Слово.

Пушкин

I

...Быть может, шёлк знамён, познавших

поля кровавые войны,

и сон могил, и память павших

во имя трона и страны,

и наших дней служенье злое,

и славы ржавые венки, –

в веках воистину не стоят

его единственной строки... 

II

...За то, что белый свет не бел,

что путь наш – мрак и просветленье,

что всякой муке есть предел, –

России послан во спасенье

его высокий, чистый глас.

И он нас выстрадал, – и спас

на остриях противных мнений,

на столкновеньях чуждых рас, –

закатной мглы – и тьмы азийской.

...Вдове Поэзии российской, –

его последней болью ставшей,

в два пополудни, в смертный час, –

судья лишь Бог, его пославший.

И неподсудной быть – для нас.

* * *

Лишь при лампе, в ночи златоглавой,

мне покойно – и хочется жить,

заслужив это горькое право

до рассвета с тобой говорить.

До холодного тусклого света,

до неяркого нищего дня...

Голубая, всегда в эполетах,

как живая, идёшь сквозь меня,

осенённая бывшею славой

(и её ты сберечь не смогла),

над тобой простирает двуглавый

закалённые в битвах крыла;

да сияет над грязью и потом

Православья великая твердь

(осквернённых святынь позолота,

на года онемевшая медь);

да нечаянным жаром согретых

свет и мука любимейших книг

(дорогие глаза на портретах

незабвенных страдальцев твоих), –

вот и всё, чем была ты и стала,

чем, возвысившись, в мире жила...

В муках новую веру рождала –

и больное дитя родила.

И пленясь им, худым и беспутным,

ради этих н е я с н ы х к р о в е й

ты в пути и во сне беспробудном

пожирала родных сыновей.

А очнувшись, всплеснула руками,

огляделась в печали кругом

и глушила слезу кабаками,

опиваясь дешёвым вином.

И тебя ли – родную – мне славить,

волоча, как подстреленный, стих? –

Но дороги твоей не оставить,

но себя на земле не представить

без кровавых преданий твоих.

Осень

Межсезонье. Нерадость. Ненастье.

Не зима, а предвестье её.

Нелюбовь. Оскудение страсти.

Вот и кончились наши напасти,

острогрудое счастье моё.

Ты теперь на везенье не сетуй,

не пеняй, что у нас не сбылось,

не раскидывай ловчие сети,

не венчай с расставанием злость, –

поединки не кончатся эти,

продолжается праздник на свете.

Да и жизнь продолжается…

Врозь.

* * *

…Кто мне глаза закроет

жалостливой рукой,

кто мне лицо покроет

смертною пеленой?..

Жил на земле, летящей

в бездне времён сквозной,

рядом с любимой спящей,

женщиной и Женой.

Кто мне лицо покроет

скорбною пеленой,

кто мне глаза закроет

трепетною рукой?..

Их было много, отважно

связавших судьбу с судьбой.

И почему-то важно,

кого назовут вдовой…

Ладога

Серебряный ковш в белопенном вине –

Озёрная чайка в прибрежной волне.

Рыбацкие лодьи несут паруса.

…Здесь Русь поднималась, раздвинув леса.

На княженье Рюрик тобой проходил.

Рождалась держава, исполнившись сил.

И волею Божьей осталась жива:

Увязла в болотах твоих татарва.

Твой берег не слышал поганых язык,

И Русь сохранила свой ангельский лик.

Три века назад, а как будто вчера,

Здесь крепла железная воля Петра.

Мужала держава в границах своих,

Народы и страны собой потеснив.

В наследство мне память блистательных лет.

…И женщины узкий, мучительный след.

* * *

…Как в юности, влюблённые, живые,

опять мы вместе, – снова повезло

считать пообочь камни верстовые

паломничества в Царское Село.

Литой листвы густую тень на водах,

на берегах кумиры давних лет,

теченье жизни, круг вращенья года

блюдёт хранитель-ангел этих мест.

Прийти сюда и молча помолиться…

И вдруг увидеть сквозь резную сень

в аллее дальней тень Императрицы

и Пушкина стремительную тень…