* * *
Согласное гуденье насекомых,
а с чем согласное – уже никто не помнит.
Расти-расти, кузнечика смычок,
по воле, так сказать, самой природы,
в которой больше смысла и свободы,
чем в том, что любит точный пересчёт.
Как наша жизнь теперь многоэтажна,
поднявшись над грядой шиномонтажек
и низкорослых маленьких кафе
вдоль берегов безумной автострады,
где мимолётный миг быстрее взгляда,
привыкшего лишь бегать по графе.
Но здесь – за домом – чуб травы не скошен,
и от него до ближнего окошка
доносится такая трескотня
и томное жужжание, что ухо,
ловившее игру тарелок с кухонь,
познало и иные звуки дня.
Да, летом горожанин – энтомолог,
весной был орнитологом, то соек,
то ласточек приветствуя полёт,
но пробудились мелкие детали –
подробности в снегах лежавших далей,
он в мелочах себя же узнаёт.
* * *
Чайка, Чехов, Сахалин –
музыка в начале.
Помидоры засоли
на закуску к чаю.
Жизнь сценически пуста,
что сквозит из текста,
как бы ровно ни писал,
завернувшись в тесто.
Вот и сказочке конец:
на афише – муха –
хоть и властелин колец,
ей ходить по мукам
снизу вверх и сверху вниз.
На поминках пляшут:
дедушкин звенит сервиз –
рад, что не расквашен.
Не хватает антител,
чтобы спать спокойно –
ищешь кошку в темноте –
ту, что масти чёрной,
давшей право ей не быть
в заданном квадрате,
как сказал бы Кун Фу-цзы,
чей сервиз в серванте.
* * *
Человек эпохи раздраженья
кисть сухую движет по холсту,
вспоминая: в бытность был диджеем –
знал рецепты от глухих простуд
и смотрел сквозь стёклышки цветные
в створ тоннеля, данного, как миф
о идущих к нам по сердцевине
токах, чтоб толкать локомотив.
Вот оно и выгорело, значит:
впредь стволом, сгоревшим изнутри
катится лишь для пинг-понга мячик
из воланов просто в пузыри,
но жива мечта о ренессансе,
правда, кисть в теории суха,
а из всех ещё доступных красок –
только охры жалких два куска.
Как же вольно под раскаты рейва
можно было прыгать и топтать
всё, что наземь падало с деревьев,
всё, чем поросла с краёв тропа –
на скачке запнулся: вышли дули
и один на всех железный штырь,
будь ты демиургом хоть де-юре,
хоть де-факто – то есть во всю ширь.
Человек эпохи раздраженья
воспевает – нет, не красоту,
что спасалась даже в пушек жерлах –
а сечённый мрамор острых скул.
Завезли из Азии черешню –
будет, чем пилюлю подсластить,
если этот сон принять, конечно,
сосчитав в уме до десяти.
* * *
Ему так было некогда
всё время:
его то брали в рекруты
на семя,
то в оборот
мельчайшей
из банкнот,
но чаще
на анализы
в пробирку:
не кровью ль связаны
старик и рыбка.
А тут – ремиссия,
валун с груди:
вознёсся мысленно
над грудой льдин,
как тот «Челюскин» –
человек и пароход,
хоть киль в моллюсках,
и пробитый борт –
взглянул в лицо,
но не узрел отца,
лишь глубь лесов,
которым нет конца…
* * *
Скрипели старые паркеты
в расхожей плоскости полов,
а за окном – плясало лето,
готовя в гулком чане плов,
и в том безудержном восторге
срывались поиски врагов,
хоть были хищны заголовки,
рычащие из всех углов.
Не сделав шаг, не выдав скрипом
своё присутствие внутри,
ты будто в музыкальном клипе
застыла вдруг на раз-два-три,
но зря так волновалось море –
фигура вскоре отмерла,
ведь в толще душных церемоний –
орнамент, а не минерал.
Всё в этом кадре плыло, плыло –
туда, где не нужны глаза
зрить, как воздушные стропила
подхватывают небеса
над головами и цветами,
что распускаются на свет,
пока паркет скрипит за нами –
наивно полагать – след в след.
* * *
Глазные нервы – будто из пруда –
на свет, сплетаясь в сеть, вновь что-то тянут,
как это делают тугие провода
с искристым током и слепыми новостями.
А вот и капилляры – тоже сеть
из тонких красных нитей – дар паучий,
но кто из нас не арахнид, ответь,
когда сидим и выжидаем случай.
Добыча помещается под свод
коробки черепной, где смысл извилист,
но с бойкой прямотой всё время ждёт
того, чем бы нейроны поживились,
что всякий миг – в особенной связи
с пластами вещества и внешней коркой.
Издалека сложней, хоть и вблизи
порой в сетях лишь путается око.
И всё же схвачен был пропорций ком,
но он, отображаясь в полном цвете,
вдруг оказался камнем – и притом
обычным, то есть тем, что любят дети
бросать в холодный омут – просто так.
А, впрочем, в сеть сплетаясь, нервы глаза
цепляют всё, чем с ними явь честна,
во тьме глазниц овеществляя разум.
* * *
Жизнь расплывчата и мимолётна, если
осязать лишь падающий пух,
придвигаясь ближе стулом венским
к фабуле окна, тая испуг
перед невозможностью предвидеть,
что вселят по старым адресам:
как итог – слепое бегство литер,
да закрытый наглухо Сезам.
«До свиданья, друг мой, до свиданья», –
вот и всё, чем движима рука,
если птицам на карнизах зданий
предлагать сухого мотылька…
Пух осядет, занавесят окна,
что осталось – медленно допьют,
чтобы чуть подольше внутрь был вогнут
контур ускользающих минут.
* * *
Касторкин сын, кухаркины спагетти.
Наварист воздух в голубом котле,
пар высоко кочует по планете,
и всё под ним – литавры или тлен.
На лавочке у входа в ипотечный
и крепко сбитый вариант жилья
сидит малец, повесивший скворечник,
и смотрит, как толчётся алкашня
у клёна на углу, но пьяным летом
охота не разглаживать фольгу,
а видеть в солнце рыжего атлета,
сгибающего горизонт в дугу.
* * *
Гадание по зёрнам, по дробинам
на донце, на сетчатке, на ладони,
по гуще кофе или из крапивы
зелёных щей, что жжёшься, но готовишь,
по линиям отрыва и отреза,
а всё же не спешит желанный жребий,
лишь, приведённый в раж самим процессом,
носком кроссовки придорожный щебень
пинаешь по горячему асфальту,
и он грядою гор в миниатюре
ложится, становясь банальным фактом
предсказанного сразу всем июля.
* * *
Как он стал Порфирием?
Сбежал из Парфянского царства,
пёк просфоры
и профитроли,
парафин для свечей
заменял натуральным воском.
Ушёл из профсоюза
и со строительства Парфенона,
но это уже парафраз.
Генетические дефекты
вызывали повышенное содержание
в крови и тканях
порфиринов,
нарушали пигментный обмен,
вот и стал Порфирием –
багряным на языке эллина,
деревом Порфирия –
древовидной структурой
деления понятий
от высших к низшим.
Как говорится,
и на том por favor…
© Андрей Дмитриев, 2018–2021.
© 45-я параллель, 2021.