Андрей Дмитриев

Андрей Дмитриев

Четвёртое измерение № 24 (228) от 21 августа 2012 года

Ничто не позади

 

Юность

 

И вино пилось, и куплеты пелись.

Принималась за правду любая ересь.

Ремесло шарманщика – центробежно –

Из него мы брали лишь звук, конечно.

Был квадрат окна нам пчелиной сотой –

Каждый первый – мёда, а полёта – сотый

Возжелал. Картина тем интересней,

Чем ясней при взгляде, что нет – не здесь мы.

 

Был запретный плод нам небесным телом –

За окном его на ветвях вертело

Вольным ветром, но только когда он падал –

При укусе брызгал змеиным ядом.

Контролёры держали нас в «чёрных» списках.

Доктора заносили нас в группы риска.

Человек со страницы, с плёнки, с плаката

Убедительней был пересёкших экватор.

 

Сквозь распахнутый ворот душа дышала.

Наносило тату скорпионье жало.

Те цветы, что пестрели на минном поле,

Среди прочих были милей нам боле.

Кто-то вышел к морю, кто-то сник под пулей,

Кто-то крылья повесил на спинку стула,

Но когда оглянуться желанье остро

В нас подчас возникает – мы видим звёзды

 

Пилигрим

 

До каждой Палестины пилигрим

Лишь меч доносит.

Зачнём куплет – душою воспарим,

Покуда босы,

Забыв какой у нас по счёту Рим,

Забыв про посох.

 

Полуденные люди роют ров,

Кладут брусчатку.

Клочок бумаги на хребте ветров

Похож на чайку.

Вид панорамы оживляет бровь

Вслед за сетчаткой.

 

Глубокий след драконьего хвоста

Проспектом назван.

И дворник верит – это неспроста –

Он чтит указы.

Порядок номеров, дойдя до ста,

Пленяет разум.

 

Везде огонь, а люди – мотыльки.

Бог – энтомолог.

Растут в особой книжице долги –

Их список долог.

Танцует пламя, варят котелки –

Как учит школа.

 

В руке пылает золотой дублон,

Как ключ, как свечка.

Здесь брату брат, но всё же клону клон –

И это вечно.

Наш мир всегда немного под уклон –

Катиться легче.

 

Для каждой Палестины пилигрим –

Беглец от мира.

И всё, о чём мы с вами говорим,

Ему – секира.

Пустыня из песка наводит грим,

Но всё ж – пустырь нам.

 

Море

 

В старинную подзорную трубу

ты смотришь, изучая рваный контур,

забрезжившего в дымке побережья.

Солёный ветер приобщив к труду,

огромный парус встал над морем в ком-то –

в скитаниях то праведном, то грешном.

 

Когда бы морем был сумбурный день…

Хоть нас пытает рифами да мелью,

штормами, штилем, флибустьерами, цингой,

он вряд ли – кладезь мыслей о воде –

скорей о камне. Бурой акварелью

рисует кисть его с натурщицы нагой

 

и пьяной – нам, от суши ставшим здесь

сухими. Город местом лобным часа

ждёт – и время входит в красном колпаке.

Но вот подует в форточку зюйд-вест

и вспомнишь ты про палубу баркаса,

и берег тот иной, что видел вдалеке.

 

Плевать на рамки – морем обернись,

тугая жизнь. Тонуть – так только в море.

Ты видишь – тихо меркнут окна за кормой?

В них ждут углы детей и биссектрис,

в них дон и донна руку командору

жмут, отражаясь в тусклом олове трюмо.

 

Я нахожу себя

 

Я нахожу себя среди вещей,

Разбросанных по миру хаотично –

В пустой кастрюле со следами щей

И в коробке с одной последней спичкой,

Забытом при ужении лещей

На берегу, изрытом криком птичьим.

 

В цветастой майке, брошенной на стул,

В вагоне, вмёрзшем в дальний полустанок,

В осколке банки, блеском на звезду

Похожем – хоть бессмыслен он и жалок.

В стволе ружья на боевом посту,

В деньгах, которых постоянно мало.

 

Я нахожу себя в густом стогу

С ехидным чувством спрятавшего нечто.

В скелете рыбы, в жертву четвергу

Тобою принесённой. В тусклой свечке,

Когда отключен ток и сеет мглу

Глухая ночь, где так сакральны речи.

 

В раскрытой книге на твоём столе,

Зовущей к бденьям и блужданьям в поле,

В котором вновь пожар, и по золе

Гадает ветер о грядущей доле.

В сугробе снега в чёрном феврале,

Мысль навевающем о белой соли.

 

Я нахожу себя в стекле окна –

В границе между «там» и «здесь» чуть зримой.

В последней капле зрелого вина,

С которым мы раскачивали зимы.

В минутной стрелке – ей ли времена –

Движенье от Эдема к Хиросиме?

 

Я нахожу себя. Я нахожу,

Но тут же вновь теряю среди новых

Молекул дня. К пустому шалашу

Опять летят встревоженные совы,

И кровь во мхи стекает по ножу

Пытливого охотника до слова. 

 

Стежок за стежком


Стрельба в экзотических вепрей в Кении 
Помогает кому-то любить своё имя, 
А другой в двадцать пять умирает гением – 
Мне поздно гоняться уже за ними… 

Стежок за стежком – беспардонный шовчик. 
Слякоть и грязь – разувайся за дверью. 
Стишок за стишком – банален уж очень – 
Мы все, милый друг, под давленьем в артериях! 

Но что-то вальсирует в клетке грудной, 
Когда манекены во фраках Штрауса 
Торчат из земли, богатой рудой, 
На фоне фабричной трубы в форме фаллоса. 

Но что-то мешает дышать в унисон 
И жить, повинуясь доступным инстинктам. 
Как долго порой не идёт в руку сон – 
В такие моменты я вряд ли – улитка. 

Да что мне с того. В полуночном окне 
Малевича больше, чем телеэкрана. 
Желаний борьба – быть внутри и вовне – 
Меня превращает в щемящую рану. 

Всё выплесну утром в осевший сугроб, 
Всё ветру отдам по пути на работу. 
Здесь каждый под опытной линзой – микроб, 
Готовый свалить на кушетку кого-то. 

И атом, и мир… Я и сам расщеплён. 
Застынут обрывки путей в ноутбуке. 
Врастая в унылый пейзаж будто клён, 
Я к окнам тяну свои голые руки… 

Не сеанс кино


Аквариум полон рыб,
Но свет растворён стеклом –
И в дрёме застывших глыб –
Движение дня в былом.

По стенам плывёт закат,
В картины вдохнувший жизнь.
Ты ночью – почти Сократ,
А утром ты – хан Чингиз.

Куда кочевая степь
Уводит твои арбы?
Туда, где безлюдный склеп
Готовит плацкарт судьбы.

Та женщина, что глядит
В тебя с поволокой глаз,
Лелеет печаль обид,
За каждый последний раз.

Тобой неразгаданный ты
Ей стоил солёных слёз.
И руки твои пусты –
А ей так хотелось роз…

Часов заколдованный круг
Не выпустит – тщетна мысль
Взять память свою на испуг,
Что все уже сны сбылись.

Закат догорит в глазах,
Но жизнь – не сеанс кино –
Здесь выключить свет нельзя,
Чтоб стало совсем темно –

И та, чей звенящий шаг
Весны обостряет слух,
С тобой в унисон дыша,
Не верит, что он потух…

На стрежень

 

Вот вроде бы и всё. Какие-то обрывки

Сюжетных линий спутаны в клубок

И просит дани по законам рынка

В стеклянной банке золотая рыбка

За право знать желанья на зубок.

 

А я ношу в давно потёртой куртке

Клочки стихов, раздаренных ветрам,

Но что там у Кощея в зайце, в утке

Не знаю. Вот идут вторые сутки,

Как я стал целью в перекрестье рам.

 

Мои шаги путей не обещают.

Шаманит снег на бровке мостовой.

Я Стеньку угощаю водкой, щами,

Пока во мне он мастерит пищали –

Чтобы на стрежень из-за островов.

 

Мой город как вертеп готовит взбучку,

Осоловев от оргий и вина.

Над крышей бланшем посинела туча –

Ведь в небесах всегда есть некто круче,

Пока в сторонке курят фимиам.

 

Но вот, пожалуй, всё – совпали строчки.

Команды «Вольно!» не ждала душа –

Она меня в полковники не прочит

И мерит по себе все мысли. Впрочем,

Ей явно не пошла бы роль пажа.

 

Из окна маршрутки

 

Мну в пальцах проездной билет –

Искомых чисел нет как нет.

На светофоре – красный свет.

Забавны сбоку люди.

Вот так, наверное, и я

Бегу, и смотрят на меня

В окно автобуса, храня

Такую ж мысль, по сути.

 

Мы все – скитальцы галерей.

Стоим за каждой из дверей

И слух в шуршании ливрей

Дыханье различает.

Неужто я – один из вас

И вы по профилю анфас

Мой угадали, как сейчас

Сплёл в рифму окончанья?

 

С соседом мы похожи тем,

Что, не страдая на кресте,

Кровь настояли на воде

И пьём по мере жажды.

Тем, что под куполами крыш

Мы ищем тень, мы ищем тишь.

А вот различия – престиж

Жнеца во время жатвы.

 

Мы различаемся с ним в том,

Что я, скорей всего – фантом,

Облюбовавший этот дом,

Как некую обитель.

Поскольку – невесом, как газ,

И если уловим для глаз,

Так если просит аусвайс

Закон, одетый в китель.

 

Он любит рыбу, я – моря,

Но только, честно говоря,

Его ржавеют якоря

Вдоль берегов повсюду.

Он ценит правду кулака,

А я – возможность коньяка

Из камня высечь добряка

Под звонкую посуду.

 

Он любит книги, где – земля.

Я те, где не найти себя –

И не могу, пока змея

С орлом в противоборстве.

Он ждёт поставок, я – весну

И ночью, отходя ко сну,

Нет да фантазией блесну –

Пришью к халату звёзды.

 

Он любит женщин, я – глаза,

Застёжки платьев, образа

В которых женская слеза

Живей под ней лампады.

Ему необходима сталь,

А мне короткой жизни жаль

Киркой срывать земли вуаль

В тени от колоннады.

 

Маршрутка вздрогнула – и вот

Несётся, подобрав живот.

Шансон создал из пары нот

Кондукторше кокошник.

Вокруг – такие же, как я,

Но та, другая часть меня,

Сочтя, что это полынья,

Плывёт от них в окошко.

 

Бродяги по крови

 

Сане Бушуеву

 

Нерв блуждает под кожей лица – словно Волга по карте.

Заунывную песнь бурлаков подхватили и здесь.

Звездочёт сбит со счёта на новом своём миллиарде.

Что теперь остаётся? Вселенную мерить на вес?

 

Вновь вулканы как глотки прочистили чёрные жерла –

И клевещет огонь на пролесок: мол, сгнил на корню.

Я сижу в тихом баре. Весна карты спутала – шельма

И смеётся над всем, что я в пьяном бреду говорю.

 

Нынче воздух не тот – много примеси трупного яда –

Невозможно дышать, помня запахи летних садов.

Но когда уже не во что верить – достаточно взгляда,

Чтобы в нём стал подделкой дешёвою пышный Содом.

 

Взгляда… нет – не врача, не жреца, с фолиантов

Пыль сдувавшего в сторону рьяных зевак…

Взгляда нужно такого, чтоб той же дорогой обратно

Невозможно вернутся уж было, где тесно и так.

 

Сизый дым сигареты реальней, чем смог над Невою –

Вот Гертруда несёт на подносе второе стекло.

Где теперь я с нетрезвой и вольной своей головою?

Уж не там ли, где гипсовым Пушкина стало чело? 

 

Ах, гранитный мой Север – заблудшей души позолота,

Даже здесь – в этом душном вертепе твой слышится шаг.

Будто ты, как и я, здесь давно поджидаешь кого-то,

Чтобы выпить за счастье, не чокаясь, на брудершафт

 

В топку – мятые деньги. В весеннюю пошлую слякоть

Волокут меня ноги, но чувствую, что за спиной

Позабывшим дорогу бродягой под действием склянок,

Чёрный пёс-Петербург одиноко плетётся за мной.

 

Что, приятель, холодная выдалась нынче погода?

Там, где ты обитаешь, не те ещё помнят ветра.

Ляжешь прямо на кухне – включай аккуратнее воду –

Мне такие как ты кран едва не сломали вчера.

 

Ну а будет оказия вдруг оказаться без крова

На болотах Невы, вбитым в сумрак калёным гвоздём –

Я, надеюсь, и ты приютишь – все бродяги ведь братья по крови.

Мне хотелось бы знать, что за сны населяют твой дом.

 

Вилки и ножи


Всё вязнет в этом месиве любви –
И ноги скакуна, и ствол осины…
И где-то в кронах – скрытые для глаз
Об этом вразнобой щебечут птицы.
Газеты, где все тезисы правы,
Костьми ложатся в грязь, о парусине
Ещё мгновение назад заставив нас
Подумать. Эхо взрыва длится.

В канун войны наездник – живодёр,
А так он – человек из ниоткуда.
В его ладони линии прямы –
И сложенный из них многоугольник
Для предсказаний не даёт простор,
Но, впрочем, и хитросплетенья чуда –
Когда все руки так обагрены –
Не обещают. Лижут рану волны.

А где-то в тишине уютных стен
Живёт обычный плюшевый Мишутка –
Доступной радостью, подарком новогодним –
Немой герой живого уголка.
Он порван был – теперь он пациент –
Любовь почище несварения желудка –
Она заходит в дом в одном исподнем
И лампочкой свисает с потолка.

Скули, же безнадёга – век твой – миг.
Мы фишки все поставили на вечность,
Но проиграться – это ли не жизнь?
Вино допьём и выйдем в ночь из бара.
И на углу нам встретится старик,
Что скажет, в темноту уйдя по плечи:
Любовь украла вилки и ножи,
Но так, чтобы остались только пары…

Ничто не позади

 

Пока ничто не позади –

Свинец шевелится в груди,

Чтоб бренной жизни бигуди

Не прививали пошлость,

Обыденность изрытых стен.

На острых кончиках антенн

Слепая кровь пробитых вен.

В ночи след чёрной кошки.

 

В харчевнях гам и суета –

Стекает шумный люд сюда.

Здесь просит горькая еда

Летающих тарелок.

Здесь бражный дух горит в устах.

Здесь все под вывеской места

И так понятна и проста

Работа нервных стрелок.

 

В конторах каждодневный труд

Тех, чья религия – уют –

Дарует три угла Бермуд

На глянцевой обложке.

Охранник стережёт ключи,

Победы ждёт, а не ничьи

От радио, что в нос бурчит

За маленьким окошком.

 

У государственных вельмож

На дураков и умных – нож.

Попробуй их на нас умножь –

Число получишь зверя.

И в каждом толоконном лбу –

Плачь пенопласта по стеклу.

Казённый глас зовёт к столу –

И все в добавку верят.

 

Земная радость – просто быть.

И если б дани не платить

За столь простительную прыть –

Вращать бы взором солнце,

Устав от глыбы на плечах,

По наставлению врача

Прося тепла – не кирпича…

Кому-то удаётся.

 

Встаёт над городом заря.

Ничто не позади, не зря.

В чью пользу новая игра

Не спросишь при раздаче.

Всё как всегда, но не везде.

Круги – мишени на воде,

С которой чайник на плите

Становится горячим.

 

Иноходец

 

Ты словно – огнедышащий дракон.

Ты – ветер перемен, качающий деревья.

Ни кодекс, ни обычай – не закон.

Ты – сам себе скрижаль с посланьем древним.

 

Ты знаешь то, как дней вершится суд,

Когда любое мненье – преступленье.

Но кровь вином наполнила сосуд

Для упоенья – не для пьяной лени.

 

Глухая ночь – закатов грань и зорь –

Стоит в окне немой фигурой гостя.

Стоит и смотрит, как душа выносит сор,

Скрипя зубами от безвольной злости.

 

Ты – иноходец, ищущий бушмен

Своей пустыни, в мир ушедшей мысом.

И звёзды светом окропили шлем,

Ум уводя тропой случайных чисел.

 

На перекрёстке сонный постовой

На каждую версту пришил погоны

И вышедший на трассу разум твой

Считает находящимся в угоне.

 

Но он внутри по роду – человек

И так же, как и ты, решает ребус.

Однако то, что за забралом век –

Лишь следствие того, чем стыть хотелось.

 

Приходит женщина с кудрявой головой

И лижет ухо золотою речью.

Как будто оказался ты впервой

В разведке и винтовка режет плечи.

 

У этой женщины – на приисках глаза,

А сердце – в чаще – на лесоповале.

Ты не заметишь, как сверкнёт коса,

Представив лик небесный за вуалью.

 

Но у грозы – один есть только брод –

Он за спиною запечётся в опыт.

А ты, привыкший жить наоборот,

Опять ресницами его прохлопал.

 

И был бы пеплом – выпачкал ладонь,

А так – лишь свет в окне переиначил

И дверь с привычной вывеской «Не тронь!»,

Толкнув рукой, во мраке сделал зрячей.

 

Ты – иноходец – рыскающий зверь.

На бурой шкуре – след вчерашней драки

И белая пыльца. Сума потерь

Полна. Но путь твой – на Итаку.

 

Маляры

 

Вы такие самоуверенные,

Что самодержавие вам – как постриг.

Там, где лестничных клеток плен – вижу двери я.

И душит горло подлой смерти артерия,

Отправляя душу на обитаемый остров.

 

В каждой судороге пламени

На тонком пальце, которым нас манят свечи,

Вижу чёрную оспину весенней проталины,

Вижу вспухшие в красном горле миндалины

И об них разбивающиеся на части речи.

 

Серое пальто помнит асфальт

Генетической памятью – кровными узами

Связаны два цвета «серый». Стучит не в лад

Сердце города. Из инструментов – найдётся ль хоть альт,

Способный вести сквозь гомон тропою узкою?

 

Кто я себе? – Детдомовский кот,

Лижущий лапу у горьких окон.

Я знаю, как рыба небесная в космосе вод

Блестит чешуёй и срывает нам веки со всех щеколд –

Приходящая в руки ловца непременно с востока.

 

В этом тусклом сиянии – нет никаких эстафет –

Есть непознанный голос, звучащий фальцетом.

Ты же мнёшь прейскурант – этого нет, того нет.

Не пора ли позвать маляров на банкет

Чтобы белым замазать все окна, экраны, портреты?

 

Неандертальцы

 

Какие-то там неандертальцы

Возвысили мир до обломка кремня…

И теперь мои грубые, стёртые пальцы,

Камень нащупав, инстинктам древним

Повинуются – создают наконечник.

Но чтобы в вепре не видеть зверя –

Бросаю своё оружие в речку

И смотрю на круги – как работает время.

 

Дымит мегаполис на месте леса –

В утробе ничем уже чёрт не шутит.

Для чеканки монет подошло бы железо,

Но его слишком много вокруг – до жути.

 

Я дышу в потолок и качаю люстру –

Верноподданный собственной царственной лени.

В этой странной стране любят храмы и бюсты –

Чтоб любовью измучить хребты и колени.

А шершавые змеи,

Что сплетаются в мысли,

Принесли ворожеи –

Да в нас и зависли.

 

Вот такой винегрет под табачным смогом.

В дверь подъезда скребётся обыденность рогом.

И никто на излучине грому не внемлет –

Гром уносится ветром в пустые земли.

 

Я привык ощущать кривизну, двоякость…

Мой атлант потолок надо мною держит

И на просьбу чуть выше поднять цедит: накось.

В этом чувство угла – всё как прежде.

 

Как по стенам ни шарь –

Не найти отдушин.

Всех рассудит пожар.

Ну же…

 

Одинокий Джордж

 

Памяти одной черепахи

 

Одинокий Джордж старость прятал под панцирь. 
Камнем живым катился со склона столетья. 
Он вдыхал тёплый бриз – и если б имелись пальцы – 
Указательным тыкал бы, щурясь, в небесные клети. 

Жизнь отворилась скрипучею дверью, 
Вылизала лысину берега пенной волною. 
Рядом сновали люди – такие же странные звери – 
Только с бронзовой кожей и с незащищённой спиною. 

Им бы тоже тянуть безмятежную скуку за лямку – 
А они всё торопятся – жгут над огнём бумагу. 
Небо стынет над морем – покрытое красным лаком, 
Чтобы не подвергаться воздействию собственной влаги. 

Мхом густой тишины обрастает валун трупа. 
А там – у берега – дети так искренне босы. 
Их питают сказками, материнской любовью, черепаховым супом – 
Тем, чем в маленьком мозге являются Галапагосы…