Ветер
Зябкая позёмка змейкой юркой
Вьётся так, что спрятаться нельзя.
В крохотном Каретном переулке
Суматошный снег слепит глаза.
Вышедшие из дому некстати –
Задирают вверх воротники;
Школьницы, спешащие с занятий,
Наглухо укутаны в платки.
Будто бы неслыханная сила
Светопреставлению виной;
Кажется, всю землю застелило
Плотной полотняной пеленой.
Но чуть-чуть ладонью заслониться,
Бросить взгляд в полуденную высь,
Сквозь заиндевевшие ресницы –
Солнца луч откуда ни возьмись.
И, не веря своему везенью,
Молча, очарованный стоишь, –
Не пурга похоронила землю,
Просто ветер снег сдувает с крыш.
* * *
Нечаянно родившись заново,
Я снова начал этим летом
Читать Георгия Иванова
И спать с не выключенным светом.
Таилась в оболочке будничной
Непредсказуемого завязь,
По сретенским невзрачным улочкам
Мы шли, ладонями касаясь.
Там, где случайного прохожего
В урочный час не чаешь встретить,
Лучей причудливое крошево
На нас раскидывало сети.
Жара под крыши горожан гнала;
Но ты, без преувеличенья,
И в зной казалась краше ангела,
Увиденного Боттичелли.
И облака – благие вестники –
Струились высью голубою
От Сухаревки до Рождественки,
Благословляя нас с тобою.
* * *
Василию Власенко
Все умрут, учёные и неучи;
Горевать о том – напрасный труд.
Может, вовсе жить на свете незачем,
Если все когда-нибудь умрут.
Все уйдут тропой неотвратимою,
Ветхие дома пойдут на слом.
Но пока на свете есть любимые,
Мы ещё, пожалуй, поживём.
Зря кружит прожорливая стражница;
До тех пор, покуда есть друзья,
Может сколько влезет смерть куражиться,
Скорым приближением грозя.
Спрячемся под солнечными бликами,
Чтоб не отыскала нас нигде;
Как когда-то длинною Неглинкою
Побредём к Мещанской слободе.
В сутолоке дня не будет тесно нам,
Будто день подарен нам одним.
С верными подружками прелестными
Мы пока прощаться погодим.
Жизнь свою не называем горькою;
И стоим незыблемо на том
Со старинной доброй поговоркою:
Живы будем – значит, не помрём.
Тишина
Дождь неуклюже накрапывает,
Воздух пронзительно тих;
Редкое небо проглядывает
Меж облаков кучевых.
Роща скромна, словно девственница,
Галок – и тех не слыхать;
Молча берёзы советуются,
Как бы им день скоротать.
За ежевичною изгородью
К шёлковой ели прильну.
Лишнего слова не выговорю,
Чтоб не спугнуть тишину.
Русь-недотрога – награда моя,
Вдруг невзначай в тишине
Тайна твоя неразгаданная
Чуть приоткроется мне.
Моя Вятка
Русь склонить под рукою владычней
Порешил патриарший престол.
Мои предки, чтя древний обычай,
В те поры уклонились в раскол.
Непокорные старообрядцы
От гонений скрывались в скитах
И осели по землям по вятским,
Не продав свою совесть за страх.
Не сломили их беды и бури,
Жизнь вилась над избою дымком;
Ведь не зря мой прапрадед Меркурий
Основательным слыл мужиком.
Век бы жить им, молясь да не хмурясь,
Обустраивать дом свой ладком.
Только видишь, как всё обернулось,
Когда грянул нечаемый гром.
Не спасла моих прадедов Вятка,
Тут уж поздно – крестись не крестись;
Те, кого не смело без остатка,
Кто куда по Руси разбрелись.
Жить по чести, случалось, непросто, –
Хоть умри, а душой не криви, –
Но всегда выручало упорство,
Что у каждого было в крови.
Хотя я не бунтарь бесшабашный, –
Не буяню, интриг не плету,
Не усердствую в спорах, – однажды
Мне становится невмоготу.
Не по вере – по жизни раскольник,
Не терплю самозваную знать;
Что поделаешь, вятские корни
Всё – нет-нет, а дают себя знать.
Хоть с сумою – да что-нибудь стою;
Предкам-старообрядцам под стать –
Я всегда шёл дорогой прямою,
А упрямства мне не занимать.
Жизнь качала, трясла и кружила,
Но дорога казалась гладка,
И текла в переполненных жилах
Заповедная Вятка-река.
* * *
Юрию Баранову
Мы успели родиться на шестой части суши –
На восток до Камчатки и до Кушки на юг.
Мы умели смеяться и играть без игрушек,
И не всякого сразу допускали в свой круг.
Мы сбегали с уроков на футбольное поле;
Мастерили ракеты из конфетной фольги,
И таинственный запах бертолетовой соли
Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли.
Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать,
И на взрослые фильмы пробирались в кино.
Мы с пелёнок учились ничего не бояться
И не верить, что будет – чему быть суждено.
Мы чуть свет выбирались из постылой постели,
Каждый день продлевая хоть на крохотный час;
Мы быстрее взрослели, потому что хотели
До поставленной цели доходить каждый раз.
Мы от края до края по земле колесили,
От Карпат до Байкала всё нам было – своё.
Мы страну, где родились, называли Россией
С большим правом, чем нынче называют её.
Где-то строились башни, где-то рушились стены;
Мир дробился на части и кроился по швам.
Мы сумели не сгинуть через все перемены,
И, кому было трудно, шли по нашим следам.
Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали.
Что нам новый порядок или старая власть.
Если мы в этом мире до сих пор не пропали,
То, уж будьте надёжны, нам и впредь не пропасть.
Наркоз
Из коридора доносился гомон,
Врач за спиной завязывал халат;
А я лежал на операционном
Столе под светом в десять киловатт.
Сестра, как прима из кулис на сцену,
Впорхнула; нет, скорее, подплыла.
Я помню, как легко входила в вену
Оранжевая бабочка-игла.
Но то ли что-то не сложилось, то ли
Меня не брал их фенобарбитал,
Я, потеряв все проявленья воли,
Сознанье до конца не потерял.
Я слышал, как сквозь радиопомеху,
Забавный писк, переходящий в бас;
Но мне, признаться, было не до смеху,
Во всяком случае, не в этот раз.
Сейчас меня разрежут, делом грешным,
А там уж расстараются вовсю.
Я попытался крикнуть безуспешно:
Постойте, подождите, я не сплю!
Но действие задумали с размахом;
Созвали весь, что есть, медперсонал,
И то, что я кричу, борясь со страхом,
Никто не слышал, и не замечал.
Я понимал, дела мои пропащи.
Но, господа, мне нечего терять!
Извольте помнить, кажется, пока что
Здесь не анатомический театр;
И я не исполнитель главной роли,
Чтоб потешался каждый ротозей.
А нож тем временем входил без боли,
И становилось во сто крат страшней.
Я им грозил (мол, вы меня не злите!),
Не выказать стараясь слабины;
Но чувствовал, что сам я здесь – как зритель,
И на себя гляжу со стороны.
Я больше не был неделимым целым;
Как будто через точечный разрез
Душа случайно разлучилась с телом
И где-то обретается окрест.
Мой дух кружил беспомощно снаружи
И сам с собою приходил в разлад.
Я погружался в первобытный ужас,
Как предки миллионы лет назад.
Под свод, облитый кобальтовой желтью,
Заклятья возносились по слогам;
Меня, казалось, приносили в жертву
Загадочным языческим богам.
Но тени отступали друг за другом,
Когда разрушился последний круг,
И таинство, творимое хирургом,
Соединило душу, плоть и дух.
Что ж, коль на то пошло, то взятки гладки;
Не важно – волшебство иль ремесло.
Но врач задумчиво снимал перчатки,
Как будто видел, что произошло.
Наутро он зашёл в палату снова,
Велел сестре меня перевязать.
Мы с ним не перемолвились ни словом,
Хотя обоим было, что сказать.
И то, что знали мы, запанибрата
Нас не свело. Нам было ни к чему.
Он лишь исполнил клятву Гиппократа.
А я был жив, благодаря ему.
Канун
Туман в низинах расстилался пеленою,
Внезапный ветер набегал и пропадал;
И до утра, готовясь к завтрашнему бою,
Не спал в сраженьях закалённый генерал.
Рассвет все ближе. Но, покуда час не пробил,
Он зорким взглядом обводил притихший стан;
То тут, то там мелькал его орлиный профиль,
И все бесшумно расходились по местам.
Он назубок усвоил истины простые:
Не лгать, не трусить, не сдаваться, не стонать.
Он знал доподлинно, как велика Россия,
И доброй волею не стал бы отступать.
Пристало ль русским перед пулями склоняться,
Когда на знамени – нерукотворный Спас!
Мы насмерть станем за родную землю, братцы,
И вместе выживем. А впрочем, как Бог даст.
Пусть грянет бой, какой от века был едва ли,
Пусть супостату будет белый свет не мил;
Чтоб через двести лет потомки вспоминали
Тех, кто за Родину себя не пощадил.
Он не застанет час, когда под вечер смолкнут
Орудий залпы, посвист пуль, снарядов вой.
Он будет гордо умирать, шальным осколком
Смертельно раненый в атаке роковой.
Светлело небо в ожидании восхода;
Вот-вот над полем вспыхнет первая заря.
Начало осени двенадцатого года.
Грузинский князь – на службе русского царя.
Хороший человек
В известном городе большом
Совсем недавним прошлым
Между соседями тишком
Жил человек хороший.
Не худощавый, не толстяк,
Не грешник, не святоша,
Неторопливо, просто так
Жил человек хороший.
Ни разу не был уличён
Ни в пьянке, ни в дебоше;
И все сошлись на том, что он
Был человек хороший.
Он не читал учёных книг,
Решив – себе дороже;
Пусть он успехов не достиг,
Но человек хороший.
Ему талантов не дал Бог,
Благих желаний тоже;
Пусть никому он не помог,
Но человек хороший.
О нем весь двор судил-рядил,
Но порешили проще:
Раз никому не навредил,
То человек – хороший.
Однажды он глаза смежил,
Все вкратце подытожил
И умер, словно и не жил,
Тот человек хороший.
Твердили на похоронах,
Что он не вынес ноши
И вот безвременно зачах,
А человек – хороший.
С тех пор, друзьями позабыт,
Знакомыми заброшен,
На дальнем кладбище лежит
Тот человек хороший.
Жизнь заново не проживёшь,
Не переменишь кожи.
И не поймёшь, – а был хорош
Тот человек хороший?
Клоун
Не умыт, не брит и хмур;
Мать забыв родную,
Бывший клоун Артур
Пьёт напропалую.
Весь разбит, как инвалид;
Мрачно бредит пенсией.
Пьянство – всё, что роднит
С клоунской профессией.
Был азарт, был талант,
Хоть никем не признан;
Разменял по кабакам
Да по антрепризам.
Постарел не у дел;
Но работать – вот ещё!
Он ни в чём не преуспел
На гражданском поприще.
Ледяная полынья
Тянет – не отцепится.
Где друзья, где родня,
Где жена, в конце концов?
Он пойдёт в шапито
На гору Поклонную
И, чтоб не видал никто,
Поклонится клоуну.
А потом – вернётся в дом,
Будет пить из горлышка
И рыдать за столом
У себя в Черёмушках.
Памяти Григория Чайникова
Известно, бедность не порок.
Кушетка, стол, стакан, окурки;
Обитый дранкой потолок
С проплешинами в штукатурке;
В углу – набросок на станке,
Поверх – заляпанная простынь.
Мы с ним сошлись накоротке
В конце невнятных девяностых.
Я ошивался день-деньской
В лиловой сигаретной дымке
В художественной мастерской
У церкви на Большой Ордынке.
Мы не вели пустых бесед.
Когда под сорок за плечами,
Скучнее нет: вопрос – ответ.
Мы больше, помнится, молчали.
Он не искал чужих похвал.
И хоть судил довольно строго,
Но сам, похоже, понимал,
Что был художником от Бога.
Я пропадал на два-три дня,
Но появлялся вновь исправно;
Мне было лестно, что меня
С собой он принимал на равных.
Его мазок дружил с мазком,
Как будто в лад слагались ноты.
Мне вдруг подумалось тайком:
Где мой портрет его работы?
Мы дружим с лишком восемь лет,
Ну, чем я, собственно, рискую.
И я однажды, осмелев,
Спросил об этом напрямую.
Он повертел сухую кисть,
Как виртуоз играя с нею.
«Успеется, не торопись;
Чем позже, знаешь, тем ценнее.
Я ожидал такой вопрос
И сам не раз об этом думал…»
Но не случилось, не сбылось.
В начале осени он умер.
Не в нашей власти воскресить
Ушедшего. Но вот что странно,
Я не могу его простить
За то, что он ушёл так рано.
Я б не обиделся, клянусь,
Из-за какого-то портрета.
Но, кажется, пока я злюсь,
Он с нами остаётся где-то.
Войдёт, и сразу стихнет шум.
Он скажет: «Смерть была ошибкой!»
И улыбнётся сквозь прищур
Своею вечною улыбкой.
* * *
Солнце всходит, словно из-под пытки, –
Хоть бы и вовек не рассвело.
Город, обносившийся до нитки,
Растерял последнее тепло.
День проходит, начерно набросан;
Стынут листья в сквере на Страстном.
Небо над Москвой стянула осень
Серым негрунтованным холстом.
Полчаса до полного коллапса.
Нет бы от снарядов или пуль, –
Мир как будто сдуру наглотался
Противозачаточных пилюль.
День устал мечтать о брачной ночи,
Холостой рассвет, пустой закат.
Только ветер вкрадчиво пророчит
Неисповедимый снегопад.
И часу неведомо в котором,
Над бесплодной осенью смеясь,
Первый снег под бархатным покровом
Скроет город от нескромных глаз.
© Андрей Галамага, 2015–2018.
© 45-я параллель, 2019.