Как стать счастливым?
Когда мне подарили большого игрушечного Львёнка, я заметил, что начали пропадать некоторые ценности, нажитые честным трудом: сначала куда-то подевалось равнодушие, которое я тщательно в себе культивировал в последние годы. Уже смирившись с первой пропажей, через некоторое время я не досчитался нахальства, которое питало меня. А однажды вечером обнаружил очередную утрату: совершенно улетучилась угрюмость, под старость начавшая вить себе гнездо в моём характере.
Как-то утром я проснулся и почувствовал себя наполовину обворованным. Но Львёнок как раз заканчивал завтракать моим эгоизмом, и мне ничего не оставалось, как забыть о себе.
Прошло несколько дней. Я всё чаще начал замечать в себе отсутствие жизненно важных качеств: неумения слушать других, зависти, грубости. Всего, конечно, тут не перечислишь. И тогда я начал горевать. Как это? Внезапно остаться совершенно голым, совершенно обворованным среди богатых людей! И уже подумывал: не отнести ли ненасытного зверька к соседу? Но жадность – последнее, что он мне оставил, кроме страха – взяла верх. И тогда он разделался с моей жадностью.
И вот однажды, проснувшись, я почувствовал себя совершенно опустошённым. Но тут же испугался, ибо был всё ещё довольно пуглив: а вдруг, проголодавшись, он перекусит и моей индифферентностью? На зубах у зверька в этот момент что-то хрустнуло. Я пригляделся: это был мой страх. От него еще оставался маленький недоеденный кончик – инстинкт самосохранения – но скоро исчез и он.
Теперь у меня ничего нет. Нет даже инстинкта самосохранения. В любой момент я могу вывалиться с балкона или попасть под грузовик. Зато я счастлив.
Биография
Я смотрюсь в прошлое: там, по разбитым тротуарам поселка Вырица бегает худой голенастый мальчуган. У него большие уши, чем-то перепачканный рот и лохматая голова, в которой тысячи идей и ни одного сдерживающего центра. В результате он, как мешок, валится с дерева и даже не может заплакать, так перехватило дыхание. А вот он, цепляясь за куст, тонет в реке и силится, чтобы не закричать и не позвать на помощь взрослых. Вот какой-то взрыв, он стоит с обгорелым лицом. Опять слезы. Но кругом столько соблазнов, мир прекрасен! – Драки, яблоки за чужим забором, ссоры с прабабкой, тёмный колодец, дальний угол сада, сырой и таинственный... Что там случается ночью? Тысяча дел!..
Беседка, увитая плющом, винное дерево «коринка». Рядом штабель дров. И игра в прятки, чтобы подглядеть в беседке за целующейся парочкой. Они тоже дачники.
А вот конфеты в мутной вазе на верху буфета. Прабабкина библия. Деревянная игольница в виде кукиша. Второй этаж и библиотека двоюродного деда. Наутро – рыбалка, потом обед, потом за молоком к соседям. Потом – встречать поезд. Сходить ещё раз посмотреть на строительство нового клуба взамен сгоревшего. Говорят, на этом заборе во время пожара висел, зацепившись за него штанами, пожарник. Смешно!
Ещё нужно потопить комаров в бочке с дождевой водой, поковыряться рядом с навозной кучей и добраться до червяков. И покормить уставшую за день лошадь ассенизатора, и посмотреть из-за забора. Потом спрятаться и устроить большой переполох. Высморкаться в чей-то (неважно в чей) передник.
Вечером послушать страшную историю про мизинец в буханке хлеба. В воскресенье сходить с прабабкой в церковь и подышать чем-то сладким, что дымит в металлической чашке у дьякона. После обеда покрутить точило и найти удочку на чердаке. А вечером прокрасться в дальний угол сада, где всегда сыро и таинственно, и вдруг увидеть себя взрослым: разочарованным, страшным – ДРАМАТИЧЕСКИМ МАТУРГОМ. Испугаться и спрятаться у прабабки в переднике.
А больше в жизни не бывает ничего интересного!
Без свидетелей
Плыла по небу туча, беременная дождём. Тёмные края её то и дело закипали от бесновавшихся внутри коротких молний, и ночной лес, застывший внизу, обнажался до самой своей тайной сердцевины. Деревья на несколько мгновений раздевались, облитые серебряным светом, и кидали в болото кривляющиеся тени. Летела ночь!
Под утро туча, всю ночь глумившаяся над лесом, обрушилась вниз тяжёлой водяной массой. После кратковременного потопа, совершившегося ни для кого, а по собственной своей причине, всё пришло в норму. Пошёл мелкий дождь. Серый, промозглый, нудный, которого никто не видел. Ветер захватывал в чаше столбы водяной пыли и шарил ими поперёк просеки. Вскоре закончился и дождь. Выглянул багровый глаз солнца, пошарил по горизонту, подсушил листву. Трава к полудню распрямилась сама собой. И стало так, будто ничего не произошло, и ничего никогда не происходило. Солнце посверкало среди листвы, поднялось выше. На пронзительно-голубом небе вспухли кучевые весёлые облака. Подтаяли, засияли розовым неземным светом и тронулись в путь. В те дальние края, о которых почти каждый имеет представление по слухам, корреспонденциям и кинофильмам.
Мечтатель
В век механизмов его преследовала мысль, что городской трамвай похож на прямоугольную лошадь неестественно красного цвета. Однажды он прицепился к нему и трамвай понёс...
...трамвай мотало из стороны в сторону и било крупной дрожью. Пешеходы, брызгами разлетающиеся перед ним, на краткий миг застывали в шаге, казалось, с намерением подставить ему подножку, но в следующую же секунду отдёргивали ноги и грозили кулаками. Трамвай кидался на них, но, связанный по ногам, только звонко ржал и нёсся дальше по городу, похожему на ипподром, где животные визжат железом и трясут электрическими задами.
Он спешил. Он торопился на стадион. Он летел в пыльном вихре мечты и предчувствия. А навстречу ему неслись такие же трамваи, пугая своими углами.
Что-то жгло ему лицо. Он прижался к трамваю и вгляделся через стекло в вагон. В вагоне жили люди. В этот момент они походили на баночных сельдей, державшихся вертикально и покачивавших в такт маринованными головами. А в дальнем углу он увидел два пушечных жерла – два глаза – извергавших огонь и пламень.
От того ли, что он впился в них взглядом, глаза полетели на него, смяли, заслонив собой весь мир, и в них бешено завертелось что-то жуткое, нерифмованное, ещё никем и никогда не описанное... Это были глаза женщины!
– Тысяча поцелуев! – успел крикнуть он, краснея и вспыхивая поэтическим факелом. – Тысяча!..
...На футбол он, конечно, опоздал. Да это было и не важно: в тот момент, когда он добрался, над стадионом вырос гриб шума – забили первый гол. Гриб взметнулся и опал, словно осыпался, трухлявый – забитый гол жидко освистали.
Он не пошёл на стадион. Он уселся на скамейке и принялся разглядывать мир. И ему показалось, что трамваи, замкнувшись в кольцо, отдыхают и тихо щиплют траву...
У дверей
Она сидит на лестнице возле двери. Дверь закрыта, она её тихонько скребет и поскуливает:
– Пустите, пожалуйста, на улице холодно и одиноко!
Но тихо за дверью.
Они притаились. Да-да, они не хотят впустить меня. А мне бы только на минуту. Я бы быстро обежала дом и всё посмотрела. Заглянула бы в ванную: тут меня мыли. На кухню: здесь кормили меня. В комнату: тут я спала. Мне бы только на минуту, но меня не пускают. Жестокие, жестокие люди!
Когда гнали меня, говорили: больше не возвращайся! И я долго-долго не возвращалась. Почти целый месяц. А потом стало мне плохо: полетела с деревьев листва и начал падать снег. И луна над городом повисла такая большая-большая и такая холодная-холодная, что захотелось завыть. И тогда я решила вернуться... Обогреться, оттаять. Но меня, разумеется, не пустили. Открыли дверь и сплюнули сквозь зубы: сука! Мне было очень обидно. Я спустилась до первого этажа и опять поднялась. Я хотела всё объяснить, всё исправить. Поскреблась... Но дверь не открыли вообще! Неужели у них не хватит сердца, чтобы простить? Ведь я исправилась, я стало совсем хорошей. Такой хорошей я, наверное, никогда раньше не была! Поскребусь... Простите, слышите? – Не открывают. Спущусь во двор. А потом опять поднимусь. Я сука, я это знаю. Но что мне желать, если я такой родилась? Наверное, в этом виноваты мои родители: папа и мама. Ах-ах, что же делать? Во дворе холодно и одиноко. Даже детей нет, чтобы с кем-нибудь поиграть. Вечер. Почти ночь. А я здесь. Ах, какая я сука! Прифуфырилась, накрасилась, надела новые колготки. А меня не пускают! Посижу до утра...
Мужчина с гвоздиком
Жил мужчина. Но в отличие от других мужчин у него был гвоздик, которым он царапал всё, что попадалось ему на пути. Что увидит – тут же возьмёт и поцарапает. Увидит скамейку – нацарапает что-нибудь на скамейке. Попадётся забор – на заборе свою метку оставит. Ничего не мог пропустить. Всё испакостит, всё испортит. Будь то автомобиль, или мотоцикл, или даже трёхколесный велосипед. В-ж-жик! – и готово – появилась новая царапина. Увидел свою жену – поцарапал. И чужую тоже поцарапал. Словно нет никакой разницы – своя жена или чужая. И детей своих поцарапал, и друзей своих, и соседей. Ни одной кошки в районе не оставил, ни одной собаки. Ни одного целого оконного стекла, ни одного гастронома, ни одного постового милиционера. Себя с ног до головы перецарапал и всё никак не мог успокоиться: всё-то ему казалось, что где-то рядом осталось что-то целое. И было страшновато смотреть, как он методически, изо дня в день создаёт вокруг себя свой особый оцарапанный мир. И мучался он от этого, и ночами не спал. Видел оцарапанные сны – один страшнее другого. Все книжки на книжной полке изорвал – смотреть не на что. Наконец, добрался и до солнечной системы. Сначала поцарапал Луну, потом другие спутники и планеты. И вот, случилось, добрался до Солнца. Провел по нему первую царапину – потускнело Солнце, поблекло. Вторую провёл – вспыхнуло в предпоследний раз Солнце в конвульсии. Третья царапина решила дело – погасло Солнце. И настала глубочайшая жуть. Страшно стало мужчине этой жути, и принялся он её царапать изо всех сил и причём довольно быстро. Где царапнет, там вроде бы появится что-то ни на что не похожее. Еще царапина – ещё более непохожее. И кончилась тут жуть, вся исцарапалась. И ничего не осталось на свете целого. И взмолилась тогда Вселенная. И призналась она мужчине, что ничего нет на свете сильнее его. И только после того, как взмолилась сама Вселенная, мужчина успокоился и спрятал свой гвоздик.
© Андрей Зинчук, 1981–2021.
© 45-я параллель, 2021.