* * *
не проходит и дня чтоб я не думала о тебе.
всё затянуто. тина. рябь. на спине у плёса.
день ещё состариться не успел.
смотрит в окна. медлительный и белёсый.
он следит за потерянными детьми.
и земля. земля. будто комочки туши.
белой пеной подкрался к домам жасмин.
а тебе не увидеть его цветущим.
* * *
протянуто цветение непрочно
по улице, по городу, сквозь май,
сквозь хмурый, осовелый политех.
а молоко сбегает по плите,
как бледная аптекарская дочка –
поди поймай.
и ветерок каштановые груди
прощупывает с нежностью врача
и запахи разносит по предместьям,
как будто бойфренд брошенный (из мести)
подарки отбирает у подруги –
так, сгоряча.
ешь кашу и растёшь себе покамест,
как некое подобие гриба,
не найден, не открыт, не покорёжен.
и мысль о смысле – ржавая труба,
куда ведёт она, где подтекает
не разберёшь.
* * *
масло без каши. может быть сказка.
страшно ли мальчик? девочка здравствуй.
детки совсем вы зелёные с виду –
поле футбольное. два инвалида.
вот вам коробка с белым барашком.
Петя её преподносит Наташе.
катит в рассвет по дорогам галимым
чувство такое что не говоримо.
будто бы облако вместо текстиля.
будто салюты в тебя поместили.
вскроем коробку. нету барашка.
страшно ли мальчик? девочка страшно ль?
девочка Петя. мальчик Наташа.
смотрим в коробку – каша и лажа.
вот и расхлёбывайте как горазды,
так происходит. девочка, здравствуй.
Зарубочки
Я повстречала мальчика,
Пригоженького мальчика,
Заплаканного мальчика
С душой пока что голенькой
Под липой за грибком,
Откуда алкоголики,
Смеясь, прогнали мальчика.
О чём ты плачешь, лапочка,
О чём или о ком?
Сказал малыш:
– Обидчики! Какие все обидчики,
Сплошь дядьки и обидчики!
Как жить в миру таком?
А я сказала:
– Мальчик мой,
Оставь ты речь запальчивую
И проясняйся личиком.
Ты просто сам обидчиком
Не стань, другим обидчиком,
Не стань себе обидчиком,
Бессонным мужичком.
– Держи, – сказала, – ножичек,
Возьми мой старый ножичек,
И если с кем негоженько
поступишь, не зевай –
На липе ставь зарубочку,
Зарубочку, зарубочку,
Чтоб пакости и грубости
Свои не забывать.
И вот смотрю – зарубочка,
Назавтра же – зарубочка,
Зарубочка одна,
Но если не разглядывать,
Не знать да и не мудричать,
Почти что не видна.
А это червячоночка,
Худого червячоночка,
Невинного ни в чём, ни в чём,
Он взял и растоптал.
Случайно, не случайно ли?
Я говорю:
– Печальненько,
Всё это так печально, но…
Но ты, малыш, не мучайся,
ведь ты ещё так мал.
Потом – опять зарубочка,
Ещё, ещё зарубочка,
По глупости, запальчивости.
Считаешь – больше ста.
Зарубки вместе с мальчиком
Вдруг стали вырастать.
Потом иду – нет липоньки,
Один пенёк от липоньки
Торчит ещё немножечко.
И мальчик мне:
– Так влип я, блин…
Какой же я дебил!
Я этим самым ножичком…
Твоим дурацким ножичком…
А липонька всё видела,
И я её срубил.
Погода заволакивалась,
Хмурыжилась с тоской.
И я с ней вместе плакала,
Так плакала, так плакала
Над мальчиком, над липонькой,
Над участью людской.
По сердцу время кликает,
Грешочки упаковывает.
Иду сквозь годы скованные
И вижу мужичка.
То – Мальчик Мальчиковывич
Глядит на червячка,
Стоит у тонкой липоньки,
Худой цветущей липоньки,
О нас цветущей липоньки,
Которую он вырастил
У старого пенька.
* * *
Тот месяц был глуховат и сед,
ужиться не так уж просто.
Он колобродил, бывал нетрезв,
бессовестен и сердит.
Он вёл себя, словно бы сосед,
зашедший однажды в гости
и отказавшийся наотрез
куда-нибудь уходить.
Бродил, бездумный и ледяной,
по куценькой нашей жизни,
дышал на окна да из угла
нам холода доставал.
Он часто путал меня со мной,
в которую холод вызрел.
А я хотела, но не могла
укутать его в слова.
Но ты был стойким и говорил,
что улицы смажут маслом,
веснушки явятся, как грачи,
усядутся на лице,
и что тепло, оно – там, внутри,
не смерклось и не погасло.
А мне казалось, что мир молчит
и дышит на том конце.
А мне казалось, что не смогу,
что я тяжела, как камень,
который точит день ото дня,
набрасываясь, прибой.
Но ты дежурил на берегу
и просто хранил покамест,
весенний день не пригрел меня,
последовав за тобой.
И солнце, шкодник и птицелов,
вставало тысячекратно
и выходило с утра стрелять
по лужам всё горячей,
как будто в небо без лишних слов
направили перфоратор
и просверлили прицелы для
палящих его лучей.
А мы дурачились. И палас,
пропахнувший мылом жидким,
оказывал ночью скупой приём
бессонному дурачью.
И вот февраль поглядел на нас
и вынес свои пожитки,
отчалив к северу с кораблём,
запущенным по ручью.
* * *
заброшены синицы на карниз.
зима. и стерегут снега,
как будто на земле лежит плита
из мрамора,
венчающая жизнь.
каракули деревьев вдоль холста.
одна из танцовщиц дега,
как мхом поросшая
от пяток и до рта,
ведёт своё обидчивое тело
на выгул.
бездомных голубей накрошено
под ноги,
сереет день - как на спине кита.
куда, синичка, держишь путь,
куда?
уходит цвет. цвет, погодипостой,
останься в волосах
и в драповом пальто,
в калошах,
в локте, что теперь не выгнуть,
а помнишь, сотканы из цвета
минуты были на часах,
в кафе читали (что?) аполлинера?
но колокол звонил уже. по ком?
и мелко хорохорились поэты
как клевер,
уязвлённый ветерком.
всё было всем,
без толку и без меры.
и беговые щурились на старте.
любовники меняли имена.
стекло в пуантах.
проигрывали много на бегах.
и солнечные зайчики что осы
и яблочные речи
под вечер
разбавлялись кальвадосом.
и вот зима, конец всему,
снега.
© Анна Маркина, 2014–2016.
© 45-я параллель, 2016.