Молитва
Господи, в свой дом не зови,
ты ведь сам приходишь ко мне.
Знаю я: ты имя любви,
а не эта груда камней.
Что иконы? Смотрят из рам
в сон, который душен и сер.
Господи, зачем тебе храм?
Может, лучше всё-таки сквер?
Летний вечер тих и альтов,
вера трав и ветра проста.
Здесь я снова слушать готов,
что ты скажешь мне из куста.
Алхимик
Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:
дождь переходит в снег, а слякоть в скользоту.
Но я не подвожу, добавив смог в реторту,
алхимии своей финальную черту.
В пульсирующей мгле не позабыл про цель я
и что эксперимент ещё не завершён.
Я на двоих делю густеющее зелье −
замешанный с утра магический крюшон.
Он в меру охлаждён, но обжигает душу,
и в меру ядовит, но нежен аромат.
Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,
чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.
Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,
без тоста – просто так, ведь мы давно свои, −
чтоб ты смогла сильней, а я − чуть-чуть слабее, −
и, значит, наконец, сравнялись мы в любви.
Отравлены − слегка, но, вырвавшись из плена,
мы выправить смогли наш перенедолёт…
Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,
где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.
Лодка
Памяти друга
Лодка моя – завиток на бумаге,
мушка, в янтарной застывшая влаге,
звук угасанья гитарной струны,
штиль и безвольно повисшие флаги
песен моих не узнавшей страны.
Лодка – моя предзакатная дымка,
смазанный росчерк случайного снимка,
след безнадёжной слезы на щеке,
в вечности канувшая анонимка,
рыбка, оставленная на крючке.
Берег не виден, расчёт на везенье,
лодка – мой призрачный шанс на спасенье,
надо бы вычерпать воду, хотя
нечем и незачем, − ждёт пополненья
море, качая меня, как дитя.
Тихо, как в сон, погружаюсь под воду
и изменяю дыханья природу,
лодка уже над моей головой,
парус, впитавший вечернюю соду,
сном на верёвке висит бельевой.
* * *
А теперь зачехли окуляры Цейса:
то, что ты разглядел, – миражи и ложь, –
и отставь ружьё, во врага не целься:
всё равно в себя попадёшь.
Самолётик вырежи из газеты
с описаньем гибельного пике.
Не жалей, что слова подобрал не все ты:
всех, что надо, нет в языке.
Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,
но не просит крошек с твоей руки.
А понять друг друга уже едва ли
вы смогли бы – так далеки.
Так что боль уйми и начни сначала,
в воду брось ключи, а не горсть монет, −
уплывай, забыв даже вид причала,
зная, что возвращенья нет.
Открытие
Величина случайная, бреду
среди стволов, древесных единиц,
в лесу, арифметическом ряду,
по выцветшей поверхности страниц.
Я заблудился, спутал все следы,
и формулы забыл, и потерял
ориентир, но в небе из слюды
бликует мой расчётный матерьял.
И я считаю звёзды и с трудом
тропинку, занесённую листвой,
нащупываю, чтоб вернуться в дом
по эху на дорожке цифрововой.
Я отыщу решенье, «горячо» −
шепнёт мне кто-то в книжный мой загон −
про лес и смысл творенья, а ещё
про звёзды и про нравственный закон.
Пускай они пока ещё чисты,
но формула топорщится в мозгу, −
шуршат, шуршат опавшие листы, −
я их заполнить, кажется, смогу.
* * *
Одни летают во сне, как шарики,
другие реют, как буревестники.
Одни накачаны тёплым воздухом,
другие – только холодным умыслом.
А я летаю во сне, наполненный
твоей любовью, и вижу, милая:
на лёгких крыльях паришь ты рядышком, −
я охраняю твоё парение.
Такие сны продолженья требуют –
я просыпаюсь без опасения,
что наяву наш полёт закончится:
кто научился – тот не разучится!
О пророках
Пророков нет в отечестве своём,
но и в чужих отечествах – не густо!
В. Высоцкий
Пророков нет – известный афоризм!
Ну, может быть, у диких алеутов
живут они без видимых харизм
и прочих всем заметных атрибутов.
А мы освободились от оков,
чтоб вновь попасть в компьютерные сети.
Пророки есть, но общий шум таков,
что их расслышать могут только дети.
Они не делят мир на Ты и Я,
они во сне смеются и летают.
Известны детям тайны бытия,
но лишь пока они не вырастают.
А после, после слышимость не та,
и видимость, и просто нет желанья,
и время отнимает суета,
и непонятны древние камланья.
…………………………………………………………
Следит пророк, вселенной делегат,
горюя о всезнанье одиноком,
как мы бредём на ощупь, наугад,
а будущее смотрит грозным оком.
Время сурка
Срываю с райской ветки ананас −
сок по усам течёт, минуя рот.
Но есть ли дело Господу до нас?
Надеемся! А вдруг наоборот?
А вдруг ни Бога нет, ни дела нет
до наших виршей в мире никому?
Нас знает лишь безликий интернет,
хотя мы безразличны и ему.
Стих не прочитан, шутка не смешна,
ирония обидна, а минор
вгоняет всех в депрессию, она
суркам мешает вылезать из нор.
Вороне послан плавленый сырок,
лисице ж не досталось ни куска.
Который день сидит в норе сурок −
всё тот же день – ужасная тоска.
Зверёк сей − предсказатель-ветеран, −
но в День сурка не хочет нам помочь.
Эй, вы, миноритарии всех стран,
порадуйтесь хотя бы, что не в ночь!
Мне надоела эта дребедень,
но всё же палец уберу с курка:
ну, да, тоска, сплошной Сурковый день, −
но в тыщу раз тоскливей Ночь сурка!
* * *
Стихи и астрономия –
две бездны и одна,
по Канту, антиномия
или провал без дна.
Ныряю в эти хляби я
с горючим на нуле.
Секстант и астролябия
остались на Земле.
Но обогнув препятствия,
как Чёрную дыру,
играю, тунеядствуя,
я в бродскую игру.
Бренча заветной лирою,
настроив два стекла,
я бездны нивелирую,
сшиваю, как игла.
Осмеяну, освистану,
в ушибах от синкоп,
разглядываю истину
сквозь телемикроскоп.
Мне не хватает трения –
скольжу, как в гололёд,
с продуктами горения
рифмуя свой полёт.
Но сколько бы ни весила
вселенская зола,
распахиваю весело
две бездны – два крыла.
Перчатка
Я потерял перчатку, − этой старой
перчаткой я не то чтоб дорожил,
но как-то свыкся и почти дружил,
и вообще перчатки были парой.
Она была удобной тёплой тарой,
в ней груз руки сохранен был вполне.
И что теперь, скажите, делать мне
с оставшейся, непарной, тоже старой?
Перчатку я, конечно, сберегу,
как память и укор: не будь разиней.
Куплю другую пару в магазине.
А где-то одиноко на снегу,
ещё надеясь пережить беду,
пропущенная в тексте опечатка,
лежит моя забытая перчатка
и ждёт, когда же я её найду.
Рифма
Мне кажется, должна быть рифма личной,
хотя бы даже старой и затёртой,
но именно в твоём стихе не лишней, −
иначе стоит обойтись без рифмы.
Ну, да, без рифмы, а порой – без метра:
его нарушив, я учусь дыханью
свободному у – что там в рифму? – ветра
или – без всякой рифмы – просто жизни.
У жизни, у её многоголосья,
у детворы, ликующей на горке,
учусь скрипеть, как санные полозья,
или галдеть, как воробьи и галки.
Но принимая рифму на поруки,
я не готов предать её забвенью:
стихи без рифм и ритма не упруги
и рыхловаты – могут развалиться,
как снежные размокшие кулёмы.
А я лопаткой рифмы их трамбую
и воздвигаю прочные хоромы, −
но рифму выбираю не любую.
Нужна мне рифма личная, родная,
такая, чтоб фонариком горела
в конце строки, кричащая: «Одна я!
Возьми, я для тебя не устарела!»
Омонимы
Видение и композитор – ГЛЮК.
Рука и виноград – назвал бы КИСТЬ я.
Бессон и дырка – несомненно, ЛЮК.
Бумага и деревья – это ЛИСТЬЯ.
Я в круг ассоциаций помещён:
в реальном мире вечная война я
с самим собой, но дух мой укрощён −
мораль, как бухгалтерия, двойная.
А из реала долетает весть:
мол, ты, приятель, перепутал коды, −
глагол и существительное – МЕСТЬ –
не мстить, а просто выметать отходы.
Вторичен ты, а значит, обречён:
жизнь «сэконд хэнд» − поношенные вещи.
Омонимы здесь, в общем, ни при чём,
когда язык твой лжёт или клевещет.
Из двух одно ты выбрал − вери гуд! –
бери и не показывай испуга,
когда кого-то – не тебя ли? – ЖГУТ
или на горле ЖГУТ затянут туго.
В туннеле свет и в тёмном царстве луч −
не различимы, коль из жизни выбыл.
Кастальский КЛЮЧ или тюремный КЛЮЧ −
лишь два ключа, звенящие на выбор.
Лучшее применение
Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель
потому что принимает всё за чистую монету.
А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,
и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.
Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,
что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе.
Если лирикой не может утолить он нашей жажды,
пусть в коробке засыхают иронические блохи.
Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,
я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.
Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,
будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.
Времена теперь такие, что не терпят проволочки, −
сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.
Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,
сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.
Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:
развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,
декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,
и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.
После постмодерна
Сумбур – не вместо музыки, сама
гармония в обличии сумбура −
сводящая с беззвучного ума
в семь нот и семь цветов клавиатура.
Пространства прохудившийся мешок:
дождь льёт из дыр, дом чёрен и уродлив.
И гром, и голубой электрошок,
и дерева мгновенный иероглиф.
Какой непоэтический экстаз!
Какие Гойя, Фолкнер или Скрябин!
Гимн саморазрушенья, меткий сглаз,
но следопыт расхристан и расхлябан.
Под метроном в окно летящих брызг
проходит время точку невозврата
сквозь скрип и скрежет, сквозь разбитый вдрызг
мир звуков в форме чёрного квадрата.
И Пифагор квадратных чёрных дыр
не видит, где горит его лампада.
Нацелившись в зенит, летит в надир
безумная мелодия распада.
Со звоном осыпаются века,
но разлетевшись клочьями тумана,
вновь возникают из черновика
какого-нибудь Гриши Перельмана.
Чтоб сунув руку вечности в карман,
нащупал там иную партитуру
иных гармоний новый меломан,
отдавшись с упоением сумбуру.
Воспоминание
И всё же это была любовь −
не такая, когда слиянье душ,
но заставлявшая усмирять
невыносимый глагол «хочу».
Летняя ночь молодым телам
плохой советчик: сознанье спит,
а тормоза − будто их и нет,
причём у обоих; однако он,
вдыхая запах её волос,
касаясь губами прохладных щёк
и даже лаская под блузкой грудь,
дальше зайти себе не позволял.
И она, и он понимали, что
роман их, конечно же, обречён.
А может быть, знал это только он −
вот и не делал последний шаг.
В их расставанье не было слёз –
лишь осознанье – пришла пора.
Всё же она вздохнула, а он
помнит её до сих пор, хотя
минула жизнь, но когда июль
снова под вечер шумит листвой,
будто расслышав далёкий смех,
он говорит себе: вот дурак...
* * *
Как жаль, что музыку светил,
кружащих по хрустальным сферам,
нам, верящим любым химерам,
наш опыт слышать запретил.
Точнее, мы её с собой
привычным фоном нудно тянем,
не слыша, как островитяне
не слышат волн морских прибой.
Поют, но не мешают снам
светила на своих орбитах −
на языках, давно забытых,
когда-то ведомых и нам.
Когда бы вечный шум угас,
мы б, вероятно, разгадали,
что с тыльной стороны медали
вселенной спрятано от нас.
Но отражением в волне
нам видится, а может, снится,
как сфер хрустальных колесница
летит всё так же в тишине.
Невыдуманная история
Один из них был гением, другой −
способным, но не более, поэтом.
Они тогда не думали об этом,
порой писали левою ногой.
Веселье, молодые кутежи −
бурлила кровь, и жизнь казалась длинной,
хотя судьба, прикинувшись невинной,
на всех уже готовила ножи.
Тот перепил, а этот перепел;
о духе помышляя и о теле,
одной тихони оба захотели −
и гений поначалу преуспел.
Её он воспевал, как божество,
но слёзы не просохли и чернила,
когда ему подруга изменила
с приятелем талантливым его.
…………………………………………
Давно забыты старые грехи.
И что от тех любовников осталось?
Да ничего – лишь горечь и усталость,
и гения умершего стихи.
Древняя история
Когда рухнули стены, и в крепость ворвался враг,
вместе с ним сквозь проломы ворвался звериный страх,
и повис над руинами дикий пустынный вой,
и умершим завидовал тот, кто ещё живой.
А захватчики били, кололи, вспарывали животы,
чтоб никто не выжил, никто уцелеть не смог.
И при этом помыслы были у них чисты –
просто так повелел из куста говоривший бог.
А когда ушли они, труп взгромоздив на труп,
ещё долго пепел кружило, как северную пургу,
и летело эхо иерихонских труб…
Я б, наверно, гордиться должен, но не могу!
© Борис Вольфсон, 2019.
© 45-я параллель, 2019.