Дом с трубой
Словно дом пустой, я давно б зачах
оттого, что стоял пустым.
Паутиной зарос бы пустой очаг.
Но труба, из которой дым
не стелился и не стоял столбом,
не ловил гостей, будто сеть,
научилась при ветерке любом
напевать, гудеть и свистеть.
Я плохой певец, никакой поэт.
Мне ль гордиться самим собой?
Если ветра нет, то и песен нет.
Что возьмёшь с меня? – Дом с трубой.
Вот когда бы друг мой ко мне зашёл,
я б попробовал сам запеть.
Я б разжёг очаг, вскипятил котел,
приготовил вино и снедь.
А когда б подруга… О боже мой,
засвистал бы я соловьём
и сказал ей: «Ты просто пришла домой,
где с тобою мы заживём.
Видишь, в окнах моих появился свет,
значит, рано трубить отбой,
потому что я – для тебя поэт,
а не брошенный дом с трубой!..»
Но покуда я сам в себе гощу,
задаю сам себе урок.
И о чем грущу, сам себе свищу…
Хорошо, что есть ветерок!
Почтальон
Ну, зачем нам почтальоны?
Электронное письмо
до друзей, определённо,
доберётся и само.
И тотчас на электроны
распадётся, как во сне.
Где ж вы, где ж вы, почтальоны
с толстой сумкой на ремне?
С толстой сумкой, с медной бляшкой,
тот, воспетый Маршаком,
почтальон, как день вчерашний,
с нами больше не знаком.
Налегке по горним высям
он летит, грустя подчас,
что, как видно, даже писем
не останется от нас.
Поиски стиля
Я на пасеке Божьей –сортировщицей сот…
Я б освоить хотел нарочитой небрежности метод,
нарушения ритма, неровный и сбивчивый слог.
Но, язык прикусив от усердья, скопировать этот
ускользающий стиль, как чужое дыханье, не смог.
Я дышу через нос – равномерно, как в детстве учили.
Задыхаюсь – ну, разве, от бега – и тут же к врачу.
А волнений сердечных и острого соуса «Чили»,
чтоб не портить желудок и нервы, и знать не хочу.
Я давно изучил диалектику, ини и яни
и отверг эту зебру, мелькание ярких полос.
Жив оттенками серого. И ни к чему мне сиянье
глаз опасных твоих и дурманящий запах волос.
Я сумею и так, ну, хотя бы смогу постараться
эти ритмы понять и словам провести аудит.
Знай, сверчок, свой шесток: я не Гамлет, скорее, Гораций, —
и моя голова, как усердный компьютер, гудит.
Сортировщик, учётчик, давно усмирив своё эго,
контролируя страсти и выверив силу огня,
я слова подставляю к словам, будто кубики Лего.
А Офелия любит. Но любит, увы, не меня.
Возвращение
Был вечер. То и дело обгоняя
свою неуправляемую тень,
я шёл сквозь строй солдатский фонарей
и снова видел тень перед собою.
И этот теневой театр мешал
мне наконец-то с мыслями собраться,
как будто, в перевертыши играя,
меня дразнила собственная тень.
Как будто, обращаясь вспять, она
напоминала мне о давнем лете.
Но тело инородное моё
не принимал оживший мир теней.
И всё, что мне наворожили блики
и листья нашептали, отзывалось
не горечью, а лишь негромким эхом
той горечи, что таяла во мне…
Итак, был вечер. Зябкий ветерок
под куртку забирался понемногу
и фонари качал над головой,
и головами фонари качали.
Но я решенье принял. Я к тебе
спешил по шаткой палубе аллеи.
На завтра жизнь откладывать устав,
я полюбить решился наконец,
приняв, как незаслуженный подарок,
твою любовь
и в первый раз поверив
в устойчивость простых и вечных истин,
в возможность счастья.
Милый мой дружок,
ты – свет.
А я к тебе вернулся тенью,
чтоб никуда уже не уходить.
* * *
Когда разбавлена эссенция
и ослабел любви магнит,
как содранные заусенцы,
душа мешает и саднит.
Взлетать, как прежде, не рискует,
хотя под крыльями зола,
лишь о себе самой тоскует –
той, что любила и жила.
Нить судьбы
В высоких скалах есть чертог,
где знают все про нас
и подведут судьбы итог,
когда настанет час.
Там ветром времени продут
простор и стынет рань.
Там мойры жизни нить прядут,
но нить ещё не ткань.
Они прядут и видят сны,
поёт веретено.
А наши души сплетены
без них давным-давно.
И наши грешные тела
блаженны и близки,
покуда нить ещё цела –
до гробовой доски.
Мы между небом и землёй
узор выводим свой
сперва изнаночной петлёй,
а после – лицевой.
И вьём гнездо, как воробьи,
щебечем на заре,
мы, вышивальщики любви…
А мойры на горе
пускай прядут и верят снам,
следят в свою трубу
и поставляют нитки нам,
а вовсе не судьбу.
Миры
Свет зажечь – налетят комары.
Так лежу – в темноте и без сна.
Сортирую на ощупь миры,
суть которых мне днём не ясна.
Ну а ночью, из списка услуг
бесполезное зренье убрав,
различить их пытаюсь на слух,
вкус и запах узнать без приправ.
Старый мир – он уже мягковат,
пахнет скисшим в тепле молоком.
Новый мир – в миллион мегаватт, –
я с ним хуже, признаться, знаком.
Старый мир был и крут, и жесток,
но утратил упругость и стать.
В темноте он присел на шесток,
как сверчок, и его не достать.
Ну а новый вовсю свиристит,
оцифрован, циничен и спор,
не трансформер, скорей – трансвестит.
Но усталость сочится из пор.
Это я утомлён, а не он.
Я отстал, устарел, нездоров.
Мне б уснуть, но врубают неон
за окном. Значит, жди комаров.
Что ж, пора отряхнуть старый прах,
оценить незнакомую взвесь…
Но, запутавшись в этих мирах,
я как будто не там и не здесь.
Ты такая же. Нам бы вдвоём
жить на кромке ничейной земли –
в этом мире, моём и твоём,
где бы нас отыскать не смогли.
Чтоб о прерванных связях забыть,
чтобы время текло, как река,
и в ночной тишине, так и быть,
раздавалась лишь песня сверчка.
Марине
Ещё есть время, может быть, немного,
но время есть. Потом его не будет.
И мы начнём спешить и суетиться,
и ничего, конечно же, не сможем
вернуть и наверстать. Но это позже.
Об этом беспокоиться нелепо
сейчас, когда, в счастливом заблужденьи,
мы верим, будто время есть, и нам
дарованы беспечность и свобода
транжирить время, пропускать сквозь пальцы,
швырять на ветер, тратить, не жалея,
на пустяки, догадываясь смутно,
что вовсе не великие свершенья,
а эти пустяки и мелочёвка,
прожитые подробно и со вкусом,
и есть, по сути дела, наша жизнь…
Осенний вечер. Ты со мною рядом.
Бубнит о чём-то радио. Компьютер
и стопка непроверенных тетрадок
заброшены. Я вырвался из круга
и осознал, что этот вечер наш,
и время есть, пускай совсем немного,
но все же есть, – чтобы любить друг друга,
смотреть в глаза и на двоих дыханье,
не думая о вечности, делить.
* * *
С собой ни в чём не совпадая,
как облака или прибой,
клубясь, вздымаясь, опадая,
я остаюсь самим собой.
Но обрастая новой кожей,
порой себя не узнаю:
стою чужой и непохожий
у жизни прежней на краю.
Себя собою измеряю
и нахожу, что каждый миг
я изменяюсь и теряю –
а что – пока что не постиг.
Одно лишь знаю, что когда я
иду вразнос и вразнобой,
то лишь с тобою совпадая,
я остаюсь самим собой.
Конец истории
Когда-нибудь, пресытясь новизной,
история достигнет верхней точки
и в ней замрёт, отменят все отсрочки,
и на Земле наступит рай земной.
Не будет войн, болезней, нищеты,
ненастья и любви неразделённой,
обнимутся друг с другом миллионы,
и, наконец, меня полюбишь ты.
Я ясно вижу – и себе не лгу, –
как в Божьем пазле совпадают части.
Но ты со мной… Увы, в такое счастье
я до конца поверить не могу.
А без тебя не полон мой пасьянс.
Но всё срослось, детали не подвинуть.
Ну что ж, придётся этот рай покинуть
и всё забыть, и повторить сеанс.
Политый поливальщик*
Свет тихо гаснет в кинозале,
где не был я давным-давно.
Но мне приятели сказали,
что не меняется кино.
Проникнуть в этот мир зеркальный
сумели снова мы с тобой.
Там на простынке вертикальной
всё та же крутится любовь.
Пусть перепутал кинщик части,
мы не пойдём сдавать билет.
Он целлулоидное счастье
вернёт на миг из детских лет.
И я смеюсь, «увидев пальчик»,
и верю вымыслу всерьёз,
как этот глупый поливальщик,
не просыхающий от слёз.
---
*«Политый поливальщик» (1895) – первая в мире короткометражная постановочная комедия (длительность – 49 сек.), снятая братьями Люмьер. В фильме садовник поливает растения из шланга. Мальчик незаметно для садовника наступает на шланг, и вода перестаёт течь. Садовник удивлённо заглядывает в наконечник, мальчик освобождает шланг, и вода под давлением ударяет садовнику в лицо. Он роняет шланг и бросается за хулиганом.
Март
На востоке светлеет,
но покамест слегка.
И томится, и млеет,
просыпаясь, река.
Снег ныряет с разбега,
и на сизой волне
хлопья белого снега –
как ракушки на дне.
Зимней спячки осколки –
льдин плавучий погост.
Шепотки, кривотолки
наплывают на мост.
Я понять эти речи
не смогу наяву.
Сам, как в спячке, навстречу
серым льдинам плыву.
Пусть условно движенье,
вечен мой недолёт, –
сам стрела, сам мишень я,
птица, вмёрзшая в лёд.
………………………………
Но когда моя стая
пролетит по лучу,
я очнусь, я оттаю
и за ней полечу.
Визажист
На щеке нарисую ромашку,
на другой – огурец и рюмашку,
а на третьей – но нету ея.
Глазки нет, понимаете ль, третьей,
чтобы в космос с макушки смотреть ей…
То бишь есть, но уже не моя.
Глазку третьей щеке пририсую,
пятой – ручку и ножку босую
и слезинку на щечке шестой,
чтоб промыла непарные глазки.
Вы ж, покуда не кончились краски,
полюбуйтесь моей красотой.
Красота – низачем, не для дела, –
просто так, чтобы глазка блестела
и синела, и в небе плыла
легкой лодочкой, праздною тучкой
и махала нам ножкой и ручкой…
Вот такие, ребята, дела!
* * *
Пестрый мячик на резинке – память детская моя –
раскрутилась, раскачалась на резиновом шнурке.
Конфетти, опилки, блестки, мишура и кисея, –
я б хотел тебя отбросить, – глядь, а ты опять в руке.
Ну зачем, скажите, помнить платье мамино и смех,
и румянец во всю щеку, чтенье сказок перед сном?
Жизнь промчалась вскачь, как мячик, симулируя успех,
будто гол забил в ворота мой ровесник – старый гном.
Я не жалуюсь на память, я твержу ей: «Не маячь
и оставь меня в покое, и во сне не мельтеши».
Слышу, как смеются дети и подбрасывают мяч —
пестрый мячик на резинке — горький знак моей души.
* * *
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье...
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Блаженны, кто по-детски верит
в бессмертье и в грядущий рай,
когда, земной покинув берег,
душа иной освоит край.
Но, обрубив без проволочки
концы, останется ль она
собой, от тесной оболочки
навеки освобождена?
Или, как перец и корица
в кипящем пламенном вине,
душа навеки растворится, –
и ни крупиночки на дне?
Я даже в мыслях не перечу,
не допускаю разнобой
с тем, кто надеется на встречу
и воскрешённую любовь.
Пусть в галактическом сияньи,
где пройден времени предел,
свершится новое слиянье
возлюбленных эфирных тел.
Но повторить не сможешь роль ты
и с неба звёздочку украсть.
Её энергий гигавольты
не воскресят былую страсть.
Там ничего уже не значат
воспоминания твои.
Всё будет лучше, но иначе,
как будто не было любви
и этой жизни, этой встречи,
где лампа тусклая горит,
и, как звезда с звездой, под вечер
душа с душою говорит.
© Борис Вольфсон, 1979–2012.
© 45-я параллель, 2012.