Борис
Юдин

* * *

А в покое кроются
Лепесточки скорости.
Отпусти – распустятся
Розою распущенной.

На небе – распутица.
Струйки, словно прутики.
Поспешает спутница
За счастливым спутником.

* * *

А за окном – прохожих череда,

Соседка в комбинашке на балконе...

А здесь гардины нежная чадра

Не пропускает взгляды посторонних.

Весна. Любовью налита земля,

Приблудный пёс лежит у магазина,

Септима восходящая до-ля

Упрятана под крышку пианино.

Азбука Морзе

Вот и осень. В соседнем дворе

Обнажается липа-нудистка.

Жизнь сложилась из точек с тире,

Как из азбуки Морзе радистка.

Всё старо и не следует про.

Это  всё  менестрели пропели

И заплакал Люсьен Писсарро,

Посмотрев на свои пуантели.

А радистка идёт по заре, –  

Хром сапожек, шинель, но немая, –

Гвозди точек, тирады тире

Каблуками в асфальт забивая.

Алфавит

Порхает стих.

Как вечность, длится миг.

Идёт спектакль. Но что-то пусто в зале.

Здесь «А» и «Б» – в начале,

«Я» – в финале,

А это значит – выбор невелик.

На «Е»?

На «Ё»?

На «Я»?..

Да нет! На «Е»!

Единство поменяв на единичность,

Свои черты лица сменить на личность

И потерять наличность в толчее!

Чтобы оркестр – в квартирке типовой!

Да так, чтобы соседям стало жутко.

Чтоб жёны, отлучаясь «на минутку»,

Не поняли кто свой, а кто чужой.

Чтоб трепетала жизнь от «А» до «Я»,

Бессмысленная, словно трёп по кухням.

Чтоб животы у девушек припухли,

И раздувались ноздри у зверья.

Но всё – по полкам, грамотно и мудро.

И царствует, как сотни лет назад,

Фонетики гнусавая натура,

Дряхлеющей грамматики диктат.

А где-то бродит ветер-греховодник,

Монашек рукоблудием шалит,

И обнимает женщину любовник.

И наплевать им всем на алфавит.

* * *

Ах, соперница – ночная птица!

Скачет время на лихом коне,

И нельзя назад оборотиться,

Чтобы горе утопить в вине.

Незачем, ненужно, невозможно:

Слишком уж обида велика.

Ждёт своей минуты, прячась в ножнах,

Язычок дамасского клинка.

Ах, эти чёрные глаза

(Танго)

Ведь я воротился. Чего же ты хочешь?

И черноволосый по комнате ливень.

И ты напоказ белозубо хохочешь,

Насквозь прожигая очами своими.

Подвешено в комнате старое танго.

А комната – тонкий эскиз акварелью.

Ты сахар мне в чашку кладёшь, как приманку,

Приваду в капкан одинокому зверю.

Пора шорох платьев швырять в чемоданы.

В бумажный корабль – и на краешек света!

Там ждут, задыхаются странные страны

В надежде, что куплены нами билеты,

Что коротко щёлкнула мышеловка,

Что танго плывёт и мне некуда деться,

Что на людях ссориться, право, неловко,

И что на ветру штормовом не согреться.

Но я убеждаю, что убраны трапы:

«Ты что в самом деле? Куда мы уедем?»

И, перегрызая пленённую лапу,

На трёх ковыляю в спасительный ветер.

Там бьётся фрегат синей птицей на ветке.

Ну, значит, судьба!.. Подбегают трамваи.

И вновь в этой пёстро раскрашенной клетке

Я танго из шкафчика вынимаю.

* * *

Безоблачно, и к полдню припекло.

Кленовый лист купается в протоке.

Обманчиво осеннее тепло,

Как юношей бездумные зароки.

Цветастых листьев медленная падь

Да на лугу стреноженная лошадь.

И хочется не помнить и не знать,

Чтоб словом этот мир не потревожить.

Берегини

Зернь песка, клочки осоки, болтовня весла,

Тростниковая щетина, облачный мираж.

Невозможные бикини, стройные тела.

Молодые берегини украшают пляж.

Очень белый пароходик, шустрый, как тюлень,

Спит, лицо накрыв газетой, пожилой кентавр.

В полдень облака на землю не роняют тень,

Чтоб на  юных  берегинях бронзовел загар.

Берегини, берегуши, струнный перебор.

Взгляды жарки и липучи, как паучья нить.

И  прелюдия к романсу – глупый разговор.

А  беременность случится – так тому и быть.

Обнимают торс озёрный руки берегов.

О любви своим подругам врут коростели.

Растворились берегини в запахах веков:

То ли нечего беречь им, то ль не сберегли.

Болдинская осень

Болдинская так давно оболгана:

Не поймёшь – была ли, не была ли.

Годы-няньки память пеленали

Листьями промоклыми и воглыми.

Кот учёный плакал обречённо,

Шли дожди, по лужам лапой шлёпали,

Обнажались ясени и тополи,

Становились, как арапы, чёрными.

А шлагбаумы на дорогах – зебрами,

Птицы на лету трепещут жабрами,

И тоска давила серой жабою –

Даже ночи становились серыми.

Лунный свет на лист бумажный лёг,

Пульс частит, стихами переполненный.

Болдино. Заболтанное Болдино –

Африканской страсти уголёк.

* * *

А не буду понят – что ж?

как проходит косой дождь.

...и подползают поезда

лизать Поэзии мозолистые руки.

В. Маяковский

Буквы, в сущности, невинны и тихи,

И не знают ни блаженства, ни греха...

Маяковский пишет Лиличке стихи,

Лиля Брик доносы пишет в ГубЧека.

Ляжет в вечность стих, в архив уйдёт донос,

И бумага стерпит букв лиловый след.

Гнётся «Флейта-позвоночник», словно мост,

А под ней река в недолгих двадцать лет.

Ледолом, и вздыблен грязный невский лёд

«Левым маршем» без начала и конца.

Точка пули вряд ли строчку оборвёт:

Типографский шрифт – он тоже из свинца.

А у Маузера зрачок, как женский глаз.

Лодка... быт... любовь... Какая ерунда!

Он же знал, что есть слова не напоказ –

Те, к которым подползают поезда.

По нагой Руси дожди косые льют,

Облаками стать мечтают дерева,

И осины терпеливо ждут Иуд,

И из мёртвых букв рождаются слова.

* * *

Бывало – время замедляло ход,

Мир выворачивался наизнанку.

Но я твердил себе, что всё пройдёт,

Как скорый поезд мимо полустанка.

Зажжёт вокзал под вечер огоньки

И подмигнёт подслеповатым оком.

И буду я смотреть из-под руки

На таинство летящих мимо окон.

Состав умчится, крылья распустив,

Оставив сыпь бумаги на откосах,

В тот мир, где пьют в кафе аперитив

И облака таят метаморфозы.

Там девушки при золотой луне

Дыханием наполнят соты комнат

И будут видеть сны не обо мне,

А о другом, неведомом, о ком-то.

* * *

Быть может это не зазря,

А для чего-нибудь и важно.

Как этот дом многоэтажный,

Забытый в травах пустыря.

Как парфюмерии манок,

Как макияжные обманы,

Как пол, уплывший из-под ног

В нирвану, как в щелчок капканный.

Но, появившись втихаря,

Бродил рассвет в коробках комнат.

Конечно, это не зазря.

Но кто теперь об этом помнит?

* * *

В грязи буксует грузовик:

Дорога нынче непростая.

Страницами поблёкших книг

Взмахнула осень, улетая.

Всплакнул последний пароход,

На плечи лёг туманный вечер,

Перемежая свой уход

С объятьем долгожданной встречи.

Ручья летейская струя,

Фарфор последний хризантемья…

И непрерывна смерть моя,

Как непрерывно возрожденье.

* * *

В конце любви скрывается начало.

В мгновении упрятаны года.

Волна любви нам колыбель качала

И пела про дорогу в никуда.

Любовь была для нас необходима,

Как воздух, как земля, как небосвод.

Врывалась в нас, как жизнь, неотвратима

И неизбежна, словно Новый год.

И путались пути и перепутья,

Горчила правда и сластила ложь,

И были мы движением по сути,

Как выпавший метеоритный дождь.

Куда несёмся? Не найти ответа.

Не предсказать судьбу для корабля.

Летит в пространстве синий сгусток света –

Планета под названием «Земля».

* * *

В окне красивая, немая,–

Халатик, пряди – на висок, –

Стоит игрушка восковая.

Завидуйте, мадам Тюссо.

Ложится новый день на душу,

А на лицо тональный крем.

И долг супружеский не нужен.

А секс и не с кем и зачем.

Вечер

Мерцают светлячки над травостоем,

Спел перепел в хлебах про «Спать-пора».

Играет свет от дальнего костра,

И пахнет вечерницей и левкоем.

Осколки звёзд летят в речную студь,

Течёт в лесок заросшая дорога.

И ощутить себя частицей Бога,

Как в детстве в глубь колодца заглянуть.

* * *

Вечер. Старая терраса.

Аромат сирени.

Говорила о Пикассо,

Называла гением.

Падали метеориты,

Мчались эшелоны

В геометрию Эвклида,

К девам Авиньона.

Звякнут струны на гитаре,

Запоют, что ты вдали –

Словно девочка на шаре

Очень маленькой земли.

Виртуальность, эфемерность,

Запахи ненужных книг…

Шара острая поверхность

Режет нежные ступни.

Вызревает гонобобель,

Ждут молитв монастыри,

И слились анфас и профиль,

Если глянуть изнутри.

Вечернее

Третий месяц всё вторник да вторник.

Лампа, кресло, Ахматовой том.

За окном мелкий дождь, пьяный дворник

И дворняга с поджатым хвостом.

Кот в корзинке глядит осовело,

Запотели немного очки.

«Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки».

Скромный ужин – подарок  желудку.

Чашка, блюдце, ломоть калача.

«Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал…»

И бретелька – с плеча.

Вместо биографии

Там, где на карте река провисает под тяжестью города,

Был молодым... Впрочем, что я? Там все были молоды.

Мёдом стекал млечный путь и ложился дорогами.

Ложками - ложь. За порогом – этапы с острогами.

Ох, как строга острога, и река, и сомовьи владения...

Мать - приключенья под ключ. Но блины – объедение!

Рыхлость Рахилей, и Лий рахитичность, и запахи затхлые.

Глубже пальто запахнуть – и не видно, что брюки заплатаны. 

Рубль до зарплаты, похмелье, и грани отчаяния.

Разом гранёный – и всё по колено, и без покаяния.

Вот и не видно, не видно, и веки у Вия не подняты,

Не исчезает в пространстве убранство спартанское комнаты. 

Да и пространство – простор простыней и прострация...

Галлюцинация всё это.

                          Галлюцинация.

* * *

Вода была влажна,

А суша так суха,

Что шелушилась по краям немного,

И утонувшая в пыли дорога

Прохожих уводила от греха.

Вода должна бы в жирный чернозём

Протечь ручьём и перепачкать пальцы.

И как же не хотелось испаряться,

Чтобы потом упасть слепым дождём!

Чтобы пришла осенняя пора,

Чтоб лоси страшно затрубили в трубы,

Чтоб увлажнить потресканные губы

Смогла тампоном ватным медсестра,

Чтоб рыба важно вышла из воды

И, жабры обжигая кислородом,

Задумала стать просто земноводным

И толстой жабой уползла в сады.

Чтоб, вызревая, хлеб забылся сном,

Чтоб капельмейстер марш сменил на вальсы,

Чтоб Тихий океан разволновался

И бился в берег, словно в стену, лбом.

* * *

Возле клумбы – забытая тяпка,

Угловатых дерев нагота.

И, наверное, зябликам зябко,

Хоть не видел я их никогда.

На заборе – охрипшая галка,

У подъезда – хмельной собачей.

Стынут ноги и зябликов жалко,

Но себя несравненно жальчей.

* * *

Вянут георгины в палисадах,

Реки, как литое серебро.

Ночи в сентябре полны прохлады

И нежны, как девичье бедро.

Ляжет вечер тишиной на плечи.

Перед тем как отойти ко сну

Покурю немного на крылечке,

Вслушиваясь в эту тишину.

Грустно  прокричит ночная птица,

Хлопнет по воде хвостом сазан.

А под утро женщина приснится

И уйдёт через окно в туман.

* * *

Где-то плещет прохладная Лета.

Лето. В житах русалки шалят

И росой выпадают рассветы

На умаявшихся лешачат.

Вызревает до времени вишня,

В батик радуг укутался гром,

И воронык ричат: «Харе, Кришна!»

И сверкают индусским глазком.

Не сужу. Да и сам неподсуден

По тропинке иду босиком.

Ишь, как утро ступни мои студит

И туманным поит молоком!

Близок берег. Там кружево веток,

Горько пахнет седая лоза.

И размеренно капает в Лету

Всё, что я раньше срока сказал.

Городок

Домишек квадратные тушки,

На площади – гусь-ротозей.

Цветных куполов погремушки –

Как шлемы монгольских князей.

А в  окнах – терпение вдовье,

На стёклах – потёки дождей.

И харкают голуби кровью

На бронзу великих вождей.

Движение

(представление)
 

Как движение хочет покоя,

Но не знает, что это такое!

Как движение просит мгновенья
Неподвижности! Отдохновенья.
Ему видится в сладостном сне,
Что туманы ложатся над речкой,
Рыбий жор,
Стрекотанье кузнечиков,
И герани на пыльном окне.

* * *

Движение – спектакль без режиссёра.

Сплетенье тел в нём заменяет звук.

Весь мир – театр. В нём только два актёра:

Она и он –  и пустота вокруг.

В нём брак – де юре, адюльтер – де факто,

Движенье в такт в нём – непреложный  факт.

И зрителю до полового акта

Осталось ждать всего один антракт.

День Победы

Трёхлинейка давно прислонила к стене

Свой воронёный ствол,

Но Ворон не может забыть о войне,

Даже садясь за стол.

Он Ворон, он Вран – он чует, где враг,

Суров и колюч его глаз.

Всю ночь свозили трупы в овраг.

Зарыли – и весь сказ.

Всю ночь надрывался, кричал «воронок»,

Что он не «Конь вороной»,

«Максим» плевался, пока не заглох,

Тяжёлой свинцовой слюной.

И говорил, что смертельно устал

Горячий, как кровь, наган.

А то, что кричали: «Да здравствует Ста...» –

Уловка врага и обман.

Ворон каркнет. Победа взмахнёт крылом,

Поведёт от беды да к беде,

И историк запишет своим стилом

Кто кого победил и где.

Самогона гранёный – всего ничего.

Ворон в сало вонзает нож.

И топорщатся перья на горле его,

Как шомпола жесткий ёрш.

* * *

День, развернувшись, как старинный сонник,

Стал цифрой на листве календарей.

А в небе сокол, мачо и разбойник,

Парит над стаей жирных сизарей.

Вплывают в облака кресты соборов,

Перед грозой суставы лип болят,

И у египетского бога Гора

Неумолимый соколиный взгляд.

* * *

Деревья пятидесятых собой подпирали небо.

На них нелепые гнёзда сооружали грачи.

И время стучало в окна безжалостно и свирепо,

И прятались в камеры залов Шагаловские скрипачи.

И пульс часов учащался, и воспалялись гланды,

За окнами шли парады, и снег, и сеансы в кино.

Суббота дышала баней, свежим бельём и лавандой,

И щёлкали по столешницам косточки домино.

Деревья были покрыты морщинистою корою,

Как руки старух-колхозниц. Уже отрыдало вдовство.

И чтобы побольше было мечтателей и героев,

Переполнялось криками женское естество.

А тополя размножались. Их пух покрывал панели.

Пушок на губе был странным, как волосы на лобке.

Гитары дворов и подъездов о лагерном братстве пели,

И билось запретное слово в Есенинской горькой строке.

Грачи вечерами взмывали зловещей Хичкоковской стаей,

Авгуры испуганно клали свои партбилеты на стол.

И в букварях блистало жестокое имя из стали,

Чтоб покорял Антарктику атомный ледокол.

Но времени тахикардия и века опухшие веки,

Румяные яйца на Пасху, рождественская мишура,

Блестящая ложь театра и книги в библиотеке

Растрачивали впустую накопленные вечера.

Поблекли кремлёвские звёзды, а с ними – «великие цели»,

И лопнула на гитаре натруженная струна.

Пугает своим безлюдьем картина «Грачи прилетели».

Но если Саврасов в запое, то как же случится весна?

* * *
 

Если выпадет снег и прикроет листвяную падаль,
Хрупкость первого льда и дорог комковатую мглу.
Если выпадет случай из рук чашкой чая и – на пол,
То, конечно, мы встретимся возле часов на углу.

Если выпадет дама бубён, непременно приедем,
Но сперва не узнаем друг друга в толпе у метро,
В окнах жадных троллейбусов, в лицах собак и соседей,
В неуютности липкой гостиничных номеров.

Если ляжет крестовая, буду ходить неприметно,
Озираясь тревожно, как изгнанный из дому пёс.
И давать объявления странные в местных газетах:
Одинокий брюнет... хочет встретить... Кого? – вот вопрос.

Станет вечер и выйдет из комнат червонная дама,
Нарисует сердечко помадой губной на стекле.
Будет осень упряма, бумагой заклеены рамы,
Чтобы ноги в тепле, а колода на нашем столе.

Открывай же пиковую! Ветер на улице взвоет.
Будут карты нам врать про любовь. И всю ночь напролёт
Будет снег бинтовать наши раны, чтоб не было крови.
Вот тогда непременно хоть кто-нибудь в гости придёт. 

Женщина у окна

Всё у окна да у окна

И не достать до небосвода.

А карты вышли на свободу

И задержались дотемна.

И стало видно между строк

Как лжёт гадалка над раскладом.

И стынет редким экспонатом,

В окне повисший, городок.

И женщина похожа на

Столб соляной, – супругу Лота, –

В дисплее мутного окна

И в рамке свадебного фото.

За полвека до...

Мелкий дождь моросит и осклизли суставы моста,

Как окурки в жестянке от шпрот. Начинается осень.

На пластинке виниловой цифрами – возраст Христа:

Тридцать три оборота. Всё ж лучше, чем семьдесят восемь.

Тридцать три фуэте – в них пуанты пылают огнём!

Оборот – и шуруп проникает в дощатое девство.

– Ставь пластинку, – ворчит радиола. – Налей и бухнём,

Чтоб потребность в игре породила игру в непотребство.

Жизнь плоска, но зато многогранен обычный стакан.

Сколько блеска в его содержании и позитива!

Фуга Баха становится фигой и лезет в карман,

Чтоб оттуда бесстрашно показывать нам перспективу.

Тридцать три оборота судьбы – на потом, на потом, на потом…

Пусть игла из корунда скользит по виниловой плоти,

Чтоб от звуков органа вибрировал сталинский дом

И толпа электронов рождала любовь в электроде.

* * *

Зависает Амур стрекозой над водою и млеет от вида.

И девицы спешат к зеркалам, словно кони идут к водопою.

Лето. Травы налиты любовью и так духовиты,

Что не дышишь, а плаваешь в этом целебном настое.

Ах, Амур! Ах, подлец! Он нарочно творит что попало.

И, похоже, ему всё равно, что – ни кожи ни рожи.

Что упало – пропало и вряд ли возникнет сначала:

Ведь, нельзя в одну реку. Но если захочется – можно.

Жаль, что прошлое слазит змеиной тиснёною кожей,

Только странно, что вопли оставленных спален азартны.

В доме ставни прикрыты, как веки, и ножницы ножек

У наложниц, у жён, у невест до смешного стандартны.

Только память – старуха, скребёт и скребёт по сусекам.

На щеках вызревают прыщи. Вот и вишня  до срока поспела.

Наставления мамы заброшены камушком в реку,

Чтоб летать по ночам и не знать от кого «залетела».

* * *
 

Загадай мне загадку. Всё равно я отгадку не знаю.
Погадай по руке и ответишь сама на вопрос.
Начинается осень промозглая, злая-презлая,
Исподлобья смотрящая в мир, как обиженный пёс.

Начинается осень. Холодные капли – за ворот.
За воротами грязь. Я сегодня слегка подшофе.
Мнут машины шоссе. Мокнет где-то непонятый город.
В нём с весны остывает невыпитый кофе в кафе.

Жаль, что я не приучен держать себя в рамках. А в рамах
Отражён позапрошлой любви неприрученный быт.
Там постель холодна, словно в морге шлифованный мрамор,
И прозектор в перчатках резиновых рядом стоит.

Что ж на завтра загадывать? Без толку книги на полку
Не клади, не грусти, новогодних подарков не жди.
А спроси меня лучше про ножницы, зайца и ёлку.
Я придумал ответы: Депрессия. Осень. Дожди. 

Закон Ома

(Amo – любовь по- латыни)

Закон Ома – закон amo.

Amo, amatis…

(Встречал я не раз)

О, великий закон Amo!

Ницше – ничто,

когда порождаемый напряжением ток

обратно пропорционален

сопротивлению.

«Возьми с собой плеть» –

это для импотентов

как сплетни

о сплетении тел –

утешение климакса,

когда amo

заменено «Амаретто».

Вычленение влечения –

Лучшее лечение.

Страшный закон Амо,

когда ток

прямо пропорционален

порождающему напряжению.

А скрипка Амати

поёт:

«Потому оставит человек

отца своего

и мать свою

и прилепится к жене своей.

И будут одна плоть».

Amatis, amamus...

(как радуют глаз

упругие груди под блузкой.)

Заморозок

Седа от инея трава,

Сосна возле беседки чахнет.

Подмёрзла палая листва:

Слегка арбузной коркой пахнет.

Следы собачьи у воды,

Загаженная балюстрада.

Церквей сусальные кресты

Висят над черноствольем сада.

Тосклива окон череда,

Ткань тротуара грязно-пега.

Белёсое бельмо пруда

Томится в ожиданьи снега.

* * *

И всё-таки с завидным постоянством

Врастали в нас, как сосны в небосвод,

Гипноз дорог, обманчивость пространства

Лёт лет и половодий рыхлый лёд.

* * *

Из далёкого далека –

В коммуналку, как в реку с разбегу.

Там трепещет гитара в руках

Оттянувшего срок политзека.

Воздух спёрт. На столе натюрморт:

Самогон, чёрный хлеб, солонина.

Но загадочный Ванинский порт

Покидает в ночи бригантина.

Чтоб вращалась небесная твердь,

Чтобы скалился «Роджер» над нами,

Чтобы песню, как лёгкую смерть,

Прикусить золотыми зубами.

Век солён был, как кровь и слеза.

И, гитарному стону не внемля,

Убирает звезда паруса,

Опускаясь на стылую землю.

* * *

Итак, скорее на Итаку!

Ведь там ещё позавчера

Я наловил колючих раков

Ей Богу, целых полведра.

Там на плетне у сеновала

Петух цветастый звал восход.

А как клевало! Как клевало!

Нигде так больше не клюёт.

Там кривоножка Бабка Ёжка

Пестом по ступе гулко бьёт.

В избушке у окна лукошко.

В нём бредит примудрённый кот.

В Итаке зори золотые,

И конь летит во весь опор.

Ну а леса, леса какие!

От моря до Уральских гор.

Скорее в рюмку, чашку, плошку

Плесните. Выпьем. Вновь нальём,

Чтоб стала скатертью дорожка

И много футов под килём.

А мне друзья жестоко и бестактно –

Мол, обезлюдела давно твоя Итака.

Колёса в такт по ледяному тракту:

– Вот так и так-то, а потом вот так-то...

Век настаёт высокой пробы,

Прёт время задом наперёд.

Сидит седая Пенелопа,

Ткёт кросны и чего-то ждёт.

Я б по оврагам-буеракам

Добрался, если б только смог,

В Итаку. Ах, моя Итака –

Забытый Богом уголок!

Июльские календы

Июльский полдень. Вонь от бакалеи.

Парк у реки, покрытый ряской пруд.

Сутулый памятник в конце аллеи

Давно не помнит, как его зовут.

Иссохшие дубки – потомки палиц,

Три мужика пьют пиво у ларька.

А день течёт песком меж тонких пальцев,

Раскрашивая серым облака.

Идёт старик в линялой тюбетейке,

Несёт творог в авоське и кефир.

И я сижу на сломанной скамейке,

Читаю Брехта и курю «Памир».

Лаванда на рабатке лиловеет,

Скучает девушка в дезабилье.

И вечны Брехт, старик и бакалея,

И тень моя на голубой скамье.

* * *

Июльский полдень. Вонь от бакалеи.

Парк у реки, покрытый ряской пруд.

Сутулый памятник в конце аллеи

Давно не помнит, как его зовут.

Идёт старик в линялой тюбетейке,

Несёт творог в авоське и кефир.

И я сижу на сломанной скамейке,

Читаю Брехта и курю «Памир».

Лаванда на рабатке лиловеет,

Скучает девушка в дезабилье.

И вечны Брехт, старик и бакалея,

И тень моя на голубой скамье.

* * *

Как небосвод сегодня свеж и ярок!

Шмель, словно брошь, сидит на клеверке.

На берегу реки следы русалок

Видны на подсыхающем песке.

Пичуги заливаются глиссадо.

Ещё прозрачна плоть березняка,

И мир настолько нежен и салатов,

Что понимаешь майского жука.

Киммерия

Шуршанье волн и чаек крики,

Дыхание небытия.

На пляже в полдень сердолики

Блестят, как рыбья чешуя.

И черноокие богини

Выходят из морской среды

В таких рискованных бикини,

Что недалече до беды.

У них в отличие от Ники,

Есть голова, помимо крыл.

И обещают сердолики

Любви случайной жар и пыл.

Коррида

Арена. Трибуны. Всё будет в ажуре:

Ведь смерть, как любовь, горяча и интимна.

Я бык, а не центнер говядины в шкуре!

Я мачо, бретёр, настоящий мужчина.

Рога, словно шпаги, стальны и упрямы,

У губ моих – пена разгневанной плоти.

Я – сэр Ланцелот, защищающий даму,

Я – раненый Пушкин, стреляющий с локтя.

Я бык. Гладиатор. Трещат кастаньеты,

И бомбардировщики над городами

Глядят, как убийца, отбросив мулету,

Несёт моё ухо скучающей даме.

* * *

Крест рамы, воробьёв токката

И женщина в зрачке окна.

Ешё, пожалуй, не распята,

Но намертво прикреплена.

Окрест – газонов сухобылье,

На церкви – купола бутон.

Унылых перекрёстков крылья,

Окраинный микрорайон.

У ног бормочет кот учёный

О сладком таинстве ночей.

В вечернем небе сетью чёрной –

Кресты хохочущих грачей.

Летний вечер

Мерцают светлячки над травостоем,

Спел перепел в хлебах про «Спать-пора».

Играет свет от дальнего костра

И пахнет вечерницей и левкоем.

Осколки звёзд летят в речную студь,

Течёт в лесок заросшая дорога.

И ощутить, что ты – частица Бога,

Как в детстве в глубь колодца заглянуть.

* * *

Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу.

То падаешь в бездну,  то – в небо ракетой.

Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,

 Лауру опутывая в сонеты.

Флёр флирта – и хвост у павлина распущен,

Соперника валит олень на колени,

В альбоме у Керн заливается  Пушкин

О том, что чудесное будет мгновенье.

Всхлип флирта. Намёки – дурманом по венам,

И запах магнитен, как вальс на баяне.

А взмахи ресничные так откровенны,

Как дам недостатки в общественной бане.

Флирт жарок, как спирт, как пасхальные свечи,

Как тень саламандры, танцующей в  топке.

И хочется верить, что счастье – навечно.

И тянутся пальчики к лифтовой кнопке.

* * *

Ложатся тени вдоль аллей,

Сон, как супруг, приходит к деве,

Зерно шевелится во чреве

Бесполых, вроде бы, полей.

Звездами каплет  Млечный путь

В желанное речное лоно.

И полночь входит обнажённо.

В ней жар и раж и стыдь и студь.

Рассвет – в распахнутом окне,

Адам, зевающий спросонья,

Босая  Ева, как в хитоне –

В пропахшей потом простыне.

* * *

Лёгкость рук и откровенность взглядов,

Рюмок запотевшее стекло,

Сладость губ и горечь шоколада

Да ликёра липкое тепло,

Облаков свинцовые белила,

Воробьиный щебет по утрам...

Господи! Когда всё это было?

Кажется ещё позавчера.

Марш

Барабан задрожит: «Просто срам!»

Следом рявкнет большой: «Бах, бах, бах!»,

Чтобы легче шагалось ветрам

С алой песней на бледных губах.

Значит, флейте от боли стонать,

Значит, вскрикнет простудно труба:

«Встать! Готовится ворог и тать

Удобрять яровые хлеба».

Ах, поплачь мне, валторна, навзрыд!

Шепелявь, саксофон, о былом!

Пусть дорога от стука копыт

Окровавленным взмашет крылом.

А тарелки – безумное: «Дзынь!»

Геликон перепуганно: «Ах!»

И седеет небесная синь,

Оседая на куполах.

Меланхолия

Сентябрьский вечер. Тает лето,

Как пароходик на реке.

И скучно остриё «Жиллета»

Скребёт щетину на щеке.

У дам с утра прохладны взгляды,

Как приятны очертанья губ.

Так в ожиданьи снегопада

В кладовке ёжится тулуп.

Гудки вздремнули у вокзала,

Кот в полусне бормочет речь.

Снаружи – охристо и ало,

А в доме ждёт поленья печь.

На почте стынут телеграммы,

Грызёт сухую корку мышь.

И ждёшь звонка. Так оклик мамы

Ждёт заблудившийся малыш.

* * *

Местечковые гении с прокуренными зубами...

В тесных кухнях они не говорили – вещали.

И вращали планеты над головами.

Так Давид вращал пращу,

Чтоб без промаха – в Голиафовский лоб,

В паутинку мишени,

И заверещат дверные замки по ночам в стенах камер,

И конвойные рявкнут: «На выход с вещами!»

Городские пророки пили жидкое пиво из кружек.

Это искусство – сдуть пену так, чтоб не попала на брюки.

Это искусство вдвойне – разящая фраза,

Чтобы, рот разиня,

Стояли разини на грани экстаза,

В поллюциях революций.

Ведь, когда говорят поэты,

Молчат пушки.

Но тут же

Пушки чихнули, натужась.

Вспомнили пушки

Персиковый пушок у Пушкина на верхней губе.

Державин благославляет, во гроб сходя... Экая душка!

И кто-то в песенке играет на трубе.

А кто – неизвестно.

Снова на выход?

Но я уже выходил.

Пиджак, выходные ботинки, и радио бодро орало,

Что мечет мечи из орала.

Только не помню – что это было.

Но ведь был же какой-то повод для?

Помню только овации зала.

Помню только – наручники жали.

Городские пророки справляют поминки

По старым пластинкам.

Вздохи Бога, портреты от Босха...

Тирли, тирли, пропели, проели, пропили, проржавели...

Жалко.

Мона Лиза

(вечерний портрет)

В прошлом весела и сумасбродна,

Первая в работе и в гульбе

Баба Лиза, местная Джоконда,

Улыбается сама себе.

За окном заходятся дворняги,

Увядает мокрый палисад.

Руки, словно чёрные коряги,

На потёртой скатерти лежат.

Кот у ног мурлыкает тихонько

И стакан с «Московской» недопит.

Леонардо, а по-русски – Лёнька

Под тулупом на печи храпит.

Нагота

Беспутный путник, путаник и враль,

Я красотой твоей врачую раны.

Ты поднялась сегодня слишком рано

И, стоя у окошка, смотришь вдаль.

А там декабрь, мороз и гололёд,

Нагие почерневшие деревья,

Нагих дымов стоянье над деревней,

Нагих заборов серый хоровод.

Стоят в сугробе брошенные сани.

Конец недели. Затопили бани.

Ты влажное стекло протрёшь рукой –

И глянет Бог на этот мир нагой    

Твоими беззащитными глазами.

* * *

Надежды, клятвы и измены,

Признанье собственной вины…

А зеркало любовной сцены

Стоит спокойно у стены.

* * *

«Когда б вы знали из какого сора...»

Анна Ахматова

Накинь на плечи не тунику –

Дороги полотно.

И в мир, где пахнет земляникой

И в ставенках окно.

Где городок в тисках заборов,

Как в латах воин,

А центр – в оборочках соборов

И колоколен.

От пыли некуда укрыться.

Но как красиво

Стихи высовывают рыльца

Среди крапивы!

Белеет надпись на заборе

Проста до скуки,

И Муза ищет строки в соре,

Испачкав руки.

* * *

Небо в росчерках штанкет,

Всхлипывают блоки.

Народившийся балет

Разминает ноги.

Фуэте. В который раз?

Ритмы в спину – плетью.

И софита ярый глаз

Сладострастно светит.

Кресла приняли вес чресл.

В тишине упругой,

В яму спрятанный, оркестр

Разминает звуки.

Птицей выпорхнет звонок,

Вздрогнут в ложах тени –

И придуманный мирок

Оживёт на сцене.

Нега снега

Нега снега.

И сводит с ума

Белопенное это кипенье,

Погруженье в головокруженье,

И предпраздничная кутерьма.

С неба – снег, а бретелька – с плеча.

Новый год… Стол украсился снедью.

Дребезжит телефон мелкой медью:

«Всё случайно, случайно, случа...»

А пока... Ждут услады уста,

Грезит Золушка музыкой бальной,

Нежен снег и фатальна фата,

И любовь, словно смерть, моментальна.

* * *

Нет ни правых, нет и виноватых.

В тех краях, где ни вины, ни прав,

Прячется заброшенная хата

В огороде среди сорных трав.

Крыша сгнившею соломой крыта,

Самовар с дырою на боку,

Позабыто сито у корыта:

Некому просеивать муку.

Нет хозяев и уже не будет.

И молчит насуплено изба.

Может, умерли, а, может, в люди

Подались на лёгкие хлеба.

Лишь следы пестрят на пыльной лавке –

Видно, что гуляли не впервой.

У Кикиморы как птичьи лапки,

А кошачьи – это Домовой.

Прячутся в углу за образами

Там, где сети мудрых пауков,

И блестят коровьими глазами

Облики языческих Богов.

Ночной сентябрь 60-х

Хруст ледышки под ногой.

В стороне от чёрных ёлок

Алюминиевой фольгой

Изредка сверкнёт просёлок.

За рекой дрожит звезда:

Заплутала легковушка.

– Ах, куда же ты куда?

Надрывается несушка.

* * *

Ночь давит асфальтовой глыбой.

Круг лампы. Бумага бела.

Поэт кистепёрою рыбой,

Насупясь, сидит у стола.

Уходит увядшее лето,

Деревья снимают пальто.

Поэту хотелось «про Это»,

Но пишется только «про То».

Ах, эти бессонные ночи!

Перо замирает в руке.

Поэты питаются строчкой,

Как щука мальками в реке.

Вдруг рифмы абракадабра

Забьётся на языке?

Стакан, чтоб не высохли жабры,

В поэтовом плавнике.

* * *

Ночью высыпал иней и стала седою сосна.

Значит – поздняя осень, морозец, и кофе спросонья.

Я щекой прикоснулся к простуженной раме окна.

Так ребёнок доверчиво льнёт к материнской ладони.

У соседского дома заходится пёс-пустобрех,

На полях жаждет снега щетинообразная озимь,

Начинается день, истончается медленно век,

И подошвы солдатских сапог истираются о земь.

Где-то зыбкость портов, кислый запах чужих городов.

А у нас подмерзает, и звёзды ночами текучи. 

На дороге – раздавленный ёж, словно «Роза ветров»,

Чтобы знали ветра куда гнать надоевшие тучи.

Ну что мы о войне?

Ну что мы о войне да о войне?

Ребёнку сладко теребить болячку?

Война надёжно спрятана во мне:

Так прячет пьяница свою заначку.

Ну, что мы о войне? Она ушла,

Сгорела облаками на закате.

Отплакала над речкою ветла

И вдовы улыбнулись на плакате.

И всё-таки, как много лет назад,

Парад планет, июньский звездопад

И сердце задыхается от боли.

Атака и висит ядрёный мат

Над искалеченным бомбёжкой полем.

* * *

Обнажены, напряжены, как провода под током,

Два юных тела по весне и кажется вполне,

Чуть только брызнут дерева горячим спелым соком,

Готовы девочки к любви, а мальчики к войне.

Готовы девочки раскрыть объятий обаянье,

Готовы мальчики за них пожертвовать собой.

Какой невидимый магнит неудержимо тянет

Тристанов к прелестям Изольд в губительный прибой?

Вот так планирует звезда в ладони летней ночи,

Так рвётся в устья рек лосось, а мошкара на свет,

Стремясь в узорочье листвы сдирают кожу почки,

Строкою мучится поэт, и тяжек ход планет.

Чтоб было всё предрешено, беременна солдатка,

Чужой любовью дышит ночь, отворено окно,

И морщит лоб мордатый Сфинкс, чтоб выдумать загадку,

В которой жизнь, любовь и смерть переплелись в одно.

Озёрное утро

Седеет ночь, костёр давно потух.

За озером край леса багрянится.

Не спится. Пахнет дымом и грибницей,

И где-то надрывается петух.

У берега – лозовые кусты,

Осока и росиста, и щетинна.

И осторожно местная Ундина

Выходит обнажённой из воды.

* * *

Окунусь в туманы и взгрустну:

Тяжки росы. Пахнет самосадом.

Хорошо б из осени – в весну,

Миновав мороз и снегопады.

Чтоб скрипел зубами ледоход,

Чтобы травы поднимались пышно.

На черта мне нужен Новый год,

Если в старом ничего не вышло?

Пусть бормочет о любви глухарь,

Правят свадьбы жирные налимы.

На черта мне нужен календарь,

Если ночь и день неразделимы?

Зеркала знакомое лицо

Лжёт и притворяется безгрешным.

День встаёт прохладен и свинцов,

И весна, как старость, неизбежна. 

* * *

Опять запой. И это не беда,

Что время, словно в цирке конь, – по кругу.

Ещё попить недельку, а тогда

Придёт пора сдаваться докторюгам.

Сплетая воедино явь и сны,

Ты распадаешься на монологи.

Но разве собутыльникам нужны

Такие окровавленные строки?

Кому ты вопиешь про прах и тлен?

Вот так глухарь поёт в самозабвеньи,

Что откровение запавших вен,

Как строф отравленные откровенья,

Что на земле оставил след Конь Блэд,

И след даёт, как cancer, метастазы?

«Поэт в России больше чем поэт»,

Но много меньше чем боец спецназа.

Осенний хутор

Не спится лунными ночами.

Выходишь на крыльцо босой –

Налито озерцо дождями,

Как девичьи глаза слезой.

С утра росисто и туманно,

Грибами пахнет в сосняках,

Гусиное меццо-сопрано

Плутает в плотных облаках.

Недвижима стрела костёла,

Черна стоялая вода.

Разбитый глинистый просёлок

Лежит дорогой в никуда. 

Осколочье

Эти бешеные ночки

Я в руках своих сожму.

Сердце рвётся на кусочки,

Как письмо невесть кому.

Полетят осколки блюдца

Со стола под Новый год.

Не успеешь оглянуться –

А река ломает лёд.

Слов осколки, как наркотик,

Строк коварная лыжня.

Пароходик, пароходик,

Ты куда же без меня?

Отечество

Отечество моё – в моей душе.

В моей душе дырявой...

Марк Шагал

Отечество моё в моей душе

Таится, словно штрих в карандаше,

Как в птице ощущение полёта.

Покажутся седины городка,

Морщины улиц, сонная река –

И спрячутся под крышку переплёта.

Пуст памяти проржавленный дуршлаг.

Но я упрямо, как Иван-дурак,

Осколки родины держу в ладошке.

И я её совсем не берегу:

Пусть склёвывают люди на бегу

Моей души оброненные крошки.

* * *

Падает  на лоб седая прядь,

Жмёт ошейник. Крепок  поводок.

Память норовит меня подмять,

Как  траву асфальтовый каток.

Что ж ты вытворяешь, мать твою?

За коварным левым поворотом

Я давно уже свободу пью

До живых соплей и до блевоты.

Я – не я, и хата не моя:                            

Помнится – моя стояла с краю.

В корнях дуба роется  свинья,

И Крыловских басен не читает.

Не читает, сволочь, не чита...

Не чета очкатым  книгочеям.

Поводок натянут, как черта,

И ошейник натирает шею.

И садится Маша на пенёк,

Чтоб нажраться до галлюцинаций.

Заходи, Альцгеймер-куманёк:

Будет  повод с поводка сорваться.

Чтобы расцветала трын- трава

Во саду ли нашем, в огороде,

Чтобы я, не помнящий родства,

Стал, как безымянный пёс, свободен.

Парад Победы

И хотя в преддверии атак

На восток тянулись эшелоны,

Так парад в тот день печатал шаг,

Что звенели звёзды на погонах.

Как хмельной, качался материк,

Повседневной славы вожделея,

И промокший под дождём старик

Страшно улыбался с мавзолея.

Сидя под портретами вождей,

Там, где Пётр святой гремит ключами,

Пожирал Сатурн своих детей,

Чтоб не страшно было спать ночами.

Пастораль

По розовым росам – и в хитросплетенье

Ветвей и просёлочных вен.

Там пчёлы купаются в пене вербены

У серых бревенчатых стен.

Запахнет навозом, дымком, самогоном,

Скопа пролетит от болот.

И хрип патефона в пространстве оконном

О девичьем счастье споёт.

За лесом рыдает пастушечья дудка,

Печальны глаза у коров,

И курит усталый Господь самокрутку,

Присев на колоду у дров.

Пегас

Ах ты, конь мой синегривый, белое лицо!

Что ж ты машешь надо мною вороным крылом?

Ветви яблонь истекают золотой пыльцой,

И потоки птичьей страсти омывают дом.

Слышно светлыми ночами, как растёт трава,

Занимаются любовью толстые жуки,

Тихо шепчут водяному сладкие слова

Две молоденьких русалки в глубине реки.

Что ж ты, конь мой синегривый, русский мой Пегас,

Вместо слов цветастых даришь только черноту?

Полночь входит тихой сапой, и ночник погас,

И лежит новокаинно немота во рту.

Ты не вейся, ты не ворон, ты всего лишь конь.

Сядь, покурим, выпьем водки... На вот – закуси.

Дай на счастье погадаю. Покажи ладонь.

Не тревожься – до Парнаса я возьму такси.

В рюмку горькую тихонько оброни кольцо,

На столешнице, как скатерть, расстели рассказ.

Ах ты, конь мой долгогривый, бледное лицо!

О любви да об удаче в следующий раз.

Пейзаж от Борисова-Мусатова

Два аиста на луговине,

Старинный дом, заросший сад,

И дама в белом кринолине,

И небосвод голубоват.

Она, подол приподнимая,

Тропинкой глинистой идёт.

Россия. Середина мая,

Неведомо который год.

Пьянит безумие сирени,

В бутонах – роскошь белых роз.

Лень и предчувствие мигрени,

И робкий рокот дальних гроз.

Сад ждёт любви. Земля прогрета,

И поступь женская легка.

Ажур беседки, томик Фета

И лёгкий след от башмачка.

У леса дремлет церковушка,

Свежо дыхание пруда.

И похваляется кукушка,

Что может досчитать до ста.

Пейзаж со стариком

Скамейка. Парк. Старик сидит с газетой.

Он в старой шляпе, в роговых очках.

А в парке тихо созревает лето,

И ангелы витают в облаках.

Нет, нет! На нём не шляпа – тюбетейка.

Он кашляет: хронический бронхит.

Поскрипывает жалобно скамейка,

Где наш старик без отдыха сидит.

Он щурится светло и близоруко,

Бросая птицам крошек конфетти.

А может, это не старик – старуха,

Блондинка лет примерно двадцати?

На ней растут затейливо кудряшки,

По ней плывут французские духи,

Она сдвигает трепетные ляжки,

Когда читает про любовь стихи.

Она потна, толста и краснолица,

Но в очень нижнем кружевном белье.

Нет! Всё-таки старик, а не девица,

Устроился на парковой скамье.

А день пусть будет пасмурный и хмурый.

А парк – не парк. Тайга и бурелом.

И там старик – садовою скульптурой.

Ненужный, словно «Девушка с веслом».

Благодаря земному тяготенью

Старик, российских парков атрибут,

Колышется затейливою тенью.

И облака над головой цветут.

* * *

Перепады, перекаты, водопады страсти.

Карты врут. А что напасти – то не в нашей власти.

Ввечеру густеют тени, тяжко дышит дом,

Анемичные сирени вянут под окном.

И не ты, а та, другая, сладкое  вино

Наливает, утверждая: «Это суждено».

И босой ногой на травы наступает ночь.

Если суждено быть мамой, пусть родится дочь.

Песенка

Разведу беду свою

Водкой на меду

И добавлю мяты

Для прохлады.

Песенку неспетую

Подержу во рту

И отправлю в ночь

Гулять по саду.

Пусть парит над росами

Русская тоска –

Рыжая да ражая

Рожа.

Пусть потешит грозами

Лес и облака.

Что ж ты так наряжена,

Что же?

Что же ты, красивая,

Не поёшь?

Покачнулась на ходу

Лодка.

И с лица беду мою

Не сотрёшь.

Даже если на меду

Водка.

* * *

Песок плюс сода, плюс огонь – вот формула стекла.

Слова в агонии – в огонь! Вот формула стиха.

Трепещет нужная строка на кончике стила.

Она давно бы вниз стекла, прозрачна и легка,

Она б давно легла в строфу, о вечности звеня,

Но, к счастью, вечность коротка и весь исписан лист.

И открывается камин в язычество огня.

Он пышет жаром от любви, нахален и речист.

Он верит: формула любви – случайные слова,

В которых звуки сплетены без смысла, наугад.

Без смысла падают дожди, и ветер в деревах

Без смысла шелестит листвой, одушевляя сад.

Огонь совсем не формалист. А то, что пылко врёт,

То это к делу не подшить и не вменить в вину.

Он позабытые слова в объятиях сожмёт,

И форму даст им, как бокал игристому вину.

Я не солдат и не швейцар. Мне форма не нужна.

Возьму – по древу растекусь, мифический Боян.

Но вот строка в строфу легла. Ночь. В доме тишина.

Огонь в камине догорел и опустел стакан.

Питер

Выходя из гнилого болота

По упругому месиву тел,

Как жена неразумная Лота,

Этот город окаменел.

Монархическая игрушка

Над холодным заливом парит.

И палит в Петропавловке пушка.

В белый свет, как в копейку, палит.

* * *

Пить вино и гадать до рассвета

На удачу по левой руке,

И приметы прошедшего лета

Завязать в узелок на платке.

И не помнить ни взгляда, ни слова,

Ни литого кольца с бирюзой,

Чтоб когда-нибудь встретилась снова

Эта женщина с русой косой.

* * *

Помнится что много лет назад

В городе забытом Даугавпилсе

Я стократно повторял: «Сократ»,

Но увы! Мудрей не становился.

Там... а может, вовсе и не там

Годы распадались на минуты,

И на кухнях жил портвейн «Агдам» –

Он покруче был любой цикуты.

Утопали улицы в пыли,

Солнце заходило на востоке,

И текли во все края земли

Строгие железные дороги.

Воет дикий ветер за дверьми

Трубами военного парада.

Поумнеть не вышло, чёрт возьми!

Впрочем, это не вина Сократа.

Послевоенный вальс

Сгорала музыка дотла,

Дышала страстью и пороком.

И подменяли зеркала

Пространства потемневших окон.

И поиск эрогенных зон

Шёл интенсивней под сурдинку,

И хрип от страсти патефон,

Иглою щекоча пластинку.

И всё потом, потом, потом…

И пахло потом, шипром, ваксой,

Чтоб не грустить о прожитом

В плену пластиночного вальса.

Как нежен за окошком снег!

Ночь. И луна висит нагая,

Чтоб охнул двадцать первый век,

Себя в объятиях сжимая.

* * *

Похоже, я сошёл с ума.

Дороги грязная тесьма

Ещё дурманит, врёт и манит.

Но перекрестия дорог

Укрыли сонный  городок,

Забытый, как пятак в кармане.

Надежд нелепость, глупость Вер,

Квартир убогий интерьер

С Любовью в этом интерьере.

Театра выспренняя ложь,

Линялый бархат пыльных лож

И сладкий запах дам в партере.

И в переулках разных стран

Не видно ничего. Туман.

Сплошной туман и фото лживы.

Врача бы мне. Вра… вра… и вран,

Погостов мрачный ветеран,

Смеётся, чувствуя поживу.

Поэтесса

Застрявшая в деепричастиях,
Словно машина на обочине,
Она смотрела безучастно
Как подлежащие ворочались.

Ворочались и обращались
По имени к местоимениям.
Планеты мрачные вращались,
Чтоб места не было сомнениям.

И взглядом строгой дамы классной,
Взглянувшей вдруг вполоборота,
Срывалось с губ деепричастие
И убегало за ворота,

Где жизнь писалась без помарки
И без привычной суеты.
Где буквы, как вороны, каркали,
Садясь на чистые листы.

* * *

Поют о любви  поэты.

Поют... Да красиво как!

Дуэли и менуэты,

Цыганские вопли, кабак...

И верится душной ночью

Над книжкою у ночника,

Что яблоки без червоточин,

Без водоворотов  река.

Но стрелка у Купидончика,

Как яблонька, привита

Дубинкой в руке загонщика,

Трещоткой в руке шута.

Предчувствие осени

Вот и лето под горку катится,

И деревья многоузорны.

Если лиственные, то в платьицах,

Если хвойные – в униформе.

На припёке уже не согреться.

Слякоть. Ветра ночные аккорды.

Неизбежность лежит под сердцем,

Как у школьницы перед абортом.

Прописи

Меня учили почерку с нажимом.

Ах, прописи! Какая красота!

И я увидел, что неотторжимы

Чернила от невинности листа.

Так труб печных не оторвать от дыма

Хомут от лошади, от волка прыть,

Так мы с тобой давно неразделимы:

Ведь нам по сути нечего делить.

Дождём и солнцем пахнут хризантемы,

Зачатые вне истин прописных,

И демонстрирует нетрезвый Демон

Ошибки, что тайком прокрались в стих.

* * *

Прочь ушли дожди – и даль легка.

Рододендроны цветами вспухли.

Южный ветер вымел облака,

Как хозяйка крошки с пола кухни.

Голуби целуются взасос,

На газонах кружевные тени.

И ругает беспородный пёс

Белку за плохое поведенье.

Прошлогодие

О прошлом говори, не говори,

Тревожа струны на груди гитары,

Но за окном – сплошные январи,

А год в календаре, как прежде, старый.

И город стар, и вечная река

Бормочет, что в неё не входят дважды,

И прокисает кружка молока.

Та самая, что ты разбил однажды.

И всё навзрыд, но быт полузабыт,

А летний вечер гаснет понемногу,

И женщина возле дверей стоит

И гладит взглядом пыльную дорогу.

И смерть сладка, но тоже не нова,

А всё, что было – только интермеццо.

И застывают на губах слова:

Им в январях не суждено согреться.

* * *

Увидеть Париж и умереть!

Илья Эренбург

Пусть вывозит кривая! Ведь, я доверяю кривым.

По прямой только – с горки на санках и в шапке-ушанке.

Хорошо бы увидеть Париж, и остаться живым,

И в пивных «заливать» о несчастной любви к парижанке.

Дескать, дым сигарет, винегрет, триолет, флежолет…

Как она ворковала: «Бонжур», заедая коньяк круассаном!

И ушла в никуда, то ли в сон, то ли в ранний рассвет,

Словно Кукин, однажды ушедший в тайгу «За туманом».

Буду пить, буду врать, сочиняя закат и восход,

И блевать в туалете под вечер прокисшим салатом.

А кривая везёт, сивый мерин восторженно ржёт,

Уплывает Париж в облака разноцветным фрегатом.

Путное

Летних вечеров протуберанцы,

Редкий взгляд автомобильных фар,

Тусклые огни забытых станций,

Тамбура табачный перегар.

Пегая корова у перрона,

В облаке завязший самолёт.

Жизнь в пенале спального вагона

Под чечёточку колёс течёт.

Как на жёсткой полке сладко спится!

Ночь глуха и незнаком маршрут,

И противны крики проводницы,

Что стоянка только пять минут.

Свирель

Сыграй, свирель, апреля акварели,

Угрозы гроз, гипноз девичьих грёз,

Пастели мая, вечер, птичьи трели

И посвисты трассирующих звёзд.

Напой, свирель, о Пане и Сиринге,

О жабьих вздохах в дебрях тростника,

О беспощадном нерестовом свинге

И о ложбинке женского лобка.

Звучи, свирель, порочно, эпатажно,

Спасительно, дыханием рот в рот.

И пусть отчалит на листе бумажном

Игрушечный, забытый пароход.

Пусть он идёт сиреневой рекою,

Даёт гудки в туманном молоке.

И пусть русалка вслед взмахнёт рукою

И иволгой заплачет в лозняке.

Сиринга

Так хочется сиреней торжество

Вдыхать, вздыхать и, отыскав на счастье

Чуть горьковатый вкус деепричастий,

Забыть своё юродство и родство.

Сирень и парк. Российская глубинка.

Сирень и май, и шмель, и птичья трель…

И нимфа, быстроногая Сиринга,

Прилюдно превращается в свирель,

Чтобы очнуться в прелестях сонат,

Цветасто разукрасив щёки полдня.

И знать, что Пан сиреневил и полнил

Любовным ароматом майский сад.

Сиринга (лат. Syrínga) – сирень, а также нимфа,
превратившаяся в тростник, из которого Пан сделал флейту.

Следы

Следы – это не слепок со ступни,

Не параллельность ниточек лыжни,

Не патина на туше монумента,

Не дактилоскопия прошлых дней,

И не кресты кладбищ и росстаней,

И не тугие пряди перманента.

А удивленье позднего звонка.

И хорошо, что след от каблучка,

Как отпечаток утра, не обрамить.

И ночь лежит в пред/ложном падеже,

И в зеркале фигурка в неглиже

Бледнеет фотографией на память.

Случайнность

Театр и вечер, и гранит ступеней.

На клумбе засыхает резеда.

Прохожих силуэты – словно тени

Обещанного Страшного суда.

– Мы, кажется, знакомы? – Это странно.

Ах, да! Друзья, гитара, Новый год…

«Людмила Петрушевская Чинзано»,

Если афиша нам не слишком врёт.

Прикосновение руки случайно.

Спектакля блажь и алый бархат лож,

И тайна многозначного молчанья…

А вечер по-особому хорош.

Но дом был зыбок, и асфальт был влажен,

И грелся ветер в свете фонарей.

Визгливые скрипичные пассажи

Хранились в петлях запертых дверей.

И отраженье утра в чашке чайной,

И в пепельнице трупы сигарет –

Всё это было странно и случайно,

Как грузовик, что угодил в кювет.

Снежный романс

А снег не падал. Он летел.

Он привораживал и гладил,

Бросался в облачные пряди

И опускаться не хотел.

А день  скользил на свежем льду,

Чтоб – навзничь в снежные объятья,

Чтоб пуговки взлетели с платья

И упорхнули в темноту.

Как привлекает снегопад

Самой возможностью паденья

Туда, где  кружев кружевенье

И зеркала туманный взгляд.

Там можно плакать, воспаря,

Гадать по линиям ладони…

А снег висит на заоконье

В пастельном свете фонаря.

* * *

Солнце распласталось на бетоне,

Словно слайд на белом полотне.

И воркует голубь на балконе

О безумной страсти и весне.

Он поэт. Витает в эмпиреях.

Так бормочет – не остановить.

Он балдеет от своих хореев,

А о ямбах что уж говорить?

Он от точных рифм ошалевает,

Зная, что не устоять бабью.

Запевает, но не запивает.

Водку, к счастью, голуби не пьют.

Хвост пушит, выпячивая грудку,

Чтобы эрочичней был глагол,

Чтоб минутку потоптать голубку

И смотреть по телику футбол.

* * *

Стелился путь то маршами, то вальсами,

И я, когда случайно падал вниз,

Переживал, как лошадь Прежевальского,

Прожёвывая прожитую жизнь.

А лошадь, кстати, не переживала.

Она спокойно с мужем проживала

В квартире на девятом этаже.

Она пекла по выходным ватрушки

И, вышивая крестиком подушки,

Сидела на балконе в неглиже.

Она любила петь что было силы,

И об пол в такт своим копытом била,

И громко ржала, экая кобыла,

Над горем, как чужим, так и своим.

Как жаль, что не могу я стать мустангом!

Я делал бы зарядку спозаранку,

Потом бы лез на пухлую селянку

И был бы нужен, понят и любим.

Как жаль, что не родился я марксистом,

Не террористом стал – идеалистом.

Вот и мотаю сопли на кулак.

Хоть «Капитал» на треть почти что понят,

Но как из обезьяны вышли кони

Мне не понять, убогому, никак.

А как хотелось – парадом по площади,

Чтоб под копытом запела бы площадь...

«Все мы, деточка, немного лошади.

Каждый из нас по-своему лошадь».

Сёстры Бенманъ

Время от времени

коммунальщики

делали

косметический ремонт,

но сёстры Бенманъ

упрямо проступали

сквозь эту косметику,

как угри на лице

сквозь тональный крем.

Через полвека

я заехал в этот город.

На месте старого дома,

блестя стёклами,

стояло

нечто современное,

но под самой крышей

на теле бетона

видна была надпись:

«Ажур, гофре и плиссе,

момент. исполнение.

Сёстры Бенманъ».

Там

Весна. Пальто из коверкота,

Асфальт, как фото, глянцевит,

Трамвай скрипит на поворотах,

И дождь настырно моросит.

Лежат вдоль улицы пустынной

Глазницы сонные окон,

Собака возле магазина,

Театра серенький фронтон.

В киоте подворотни мрачной,

Храня невозмутимый вид,

Пьёт Троица, ругаясь смачно,

И грустно сквозь меня глядит.

Той весной

На яблонях – взрывоопасность почек,

Ждёт плуга прошлогоднее жнивьё,

А по лугам – ледок меж рыжих кочек

И чибисов крикливое тряпьё.

С утра по рощам  птичье вдохновенье.

Трепещут крылья у  березняка.

И если б не земное притяжение,

Он всплыл бы дирижаблем в облака.

Недвижен прут гадюки на припёке,

На сливах заянтарилась камедь.

А счастье бродит по лесной дороге.

Появится. Но нужно потерпеть.

Тройка

Блажь колокольчика. Ах, как ему одиноко!

Ветер, зима и позёмки белёсые змеи.

Лишь пристяжная сверкнёт лакированным оком

И на скаку изогнёт лебединую шею.

А небосвод, словно омут, пугает и манит.

В нём – кастаньеты копыт и заходится сердце.

Взвизгнут полозья, качнут надоевшие сани.

И не согреться уже поцелуями в сенцах.

Вспомнятся ливни и запахи сена, и губы,

Но не обнять, не увидеть ни то и ни это.

Жаль, что приметы, как песни, по-прежнему глупы.

И потому возвращаться – плохая примета.

В сладость объятий пастушек на пасторалях

Кони несут, закусив удила и хмелея,

Чтобы чернел впереди разсусаленный Палех,

Чтобы фонарь покачнулся на шее аллеи.

Вечер, дорога, подмёрзших созвездий осколки.

Ржёт кореной, предвкушая приход конокрада,

Воет ямщик так, что плачут от зависти волки.

– Слушай, таксист! Тормозни-ка. Мне дальше не надо.

* * *

Тысячу строк ни о чём,

Звуков цветной хорал

Я б никогда не прочёл, 

Если бы не написал.

Букв суховатый ритм,

Иронии хлороформ, 

Таинство точных рифм,

Мистика твёрдых форм.

Звёздная плоть – в окне.

Ночь и стакан недопит…

Пусть словоблудие мне

Кто-нибудь да простит.

* * *

Уехать бы из стороны,

Где волны зыбкостью больны,

И мы весь день обречены

Глазеть на пальмы, –

В тот край, где утверждают сны,

Что в мире липкой тишины

Они пророчески важны,

И предвкушение весны

Материально.

Где мордочки приезжих краль,

Поправ семейную мораль,

Любвеобильны.

Где Пастернаковский февраль

Рыдал чернильно.

Туда, где в бездорожьи карт,

И чёрных оспинах проталин

Юоновский прозрачный «Март»

Сверхлевитанен.

Но тень от крыльев – на лицо:

Как ни мечтай, в конце концов

Наглеют чайки.

Бескрайна горькая вода,

В депо ржавеют поезда,

И обручальное кольцо

Так обречально.

* * *

Улиц соцветия разинтермедив,

Как ретровирусы, входит в меня

Тысячеликость тысячелетия,

Тысячеглазье вчерашнего дня.

Жизнь, как известно, проносится мимо,

Землю пронзает тяжёлое семя.

И незаметно, неслышно, незримо

В памяти кремния кроется время.

И вечным многоточьем

над клетками дворов

горят, как звёзды, очи

зарезанных коров.

Утро

Зарозовели облака над лесом

Легла роса. Провисли провода.

Парк зазнобила, даль легла белеса

И почернело зеркало пруда.

И, радуясь туману и прохладце,

Дом хлопал ставней. Таяла звезда,

Скрипела дверь, замок зубами клацал

И пёс блоху выкусывал с хвоста.

Играют танго. Зажелтели липы,

И на опушке полинял кипрей

Роса, дверей раздёрганные всхлипы

И женщина в сорочке у дверей.

Утро после войны

На рассвете дом крыльцом взмахнёт,

Клюв трубы звезду ночную склюнет,

Стукнет луч в оконный переплёт –

Всё, как полагается в июне.

Пальчик мела в грязном кулачке –

Справедливый бой рисует мальчик.

Красный мяч в девчоночьей  руке

По асфальту  утреннему скачет.

Ветерок полощет транспарант,

На скамейке в сером макинтоше

Костя, одноногий лейтенант,

Воробьям кусок черняги крошит.

Радио о подвигах поёт,

Мрачный дворник козью ножку крутит,

И играет чёрно-белый  кот

С нитями путей и перепутий.

* * *

Учитель наш безмерно строг.

Твердит настойчиво и сухо:

«Азъ-Буки – это Азъ есмъ Богъ,

А не школяр, глядящий букой...»

Я цепенею у стола:

Опять, опять не знаю правил.

Я сам себя в тупик поставил,

Сказав, что жизнь моя мала,

Что зыбок строй напрасных строк,

Что мысль моя в пыли и ржави.

«Я царь, я раб, я червь, я Бог». –

Писал блистательный Державин,

Сомненьям подводя итог.

* * *

Что-то стали жать ботинки,

Нудно верещит сверчок.

Жизнь висит на паутинке,

Как осений паучок.

Где-то радио гундосит,

Зыблется морская гладь.

Ах, куда меня уносит?

Если б знать мне…

Если б знать.

* * *

Что-то стали улицы малы.

Мчится время задом наперёд.

В городе твоём остры углы,

И за каждым спрятан поворот.

Скакуна, что стелется в степи, –

Стук копыт, как чёткий стук сердец, –

Вряд ли ты удержишь на цепи

Золотолитых своих колец.

Не кори, не помни, не скучай.

Силы есть и есть остатки крыл.

Если я сказал тебе: «Прощай» –

Значит, сам себя за всё простил.

Чёрный Ангел

А суд, как водится, был скорый и, как обещано, был страшный.

Как Ангел смерти, над землёю простёр крыла суровый грач.

Там лемехи плугов блестящих зубами разрывали пашню,

И трактор, вспомнив, что он лошадь, ржал и летел по полю вскачь.

Шуршали в почве семена о том, как сладко колоситься.

Шёл нерест. Грех почуяв рыбий, рыбак шёл с удочкой к реке. 

И было видно, как над лесом туда, где плещутся зарницы,

Летел суровый чёрный Ангел и червяка держал в руке.

Штабс-капитан

…мело по всей земле...

Б. Пастернак

Метёт, метёт, и мерзко на душе,

Хоть редок русский снег в таких широтах.

Подрагивает в блюдце бланманже

И граммофон заходится в фокстротах.

Налить вина, поставить про пажей

Вертинского. Чтоб по душе со всхлипом!

Какая гадость это бланманже.

Куда ни глянь – повсюду гадость, ибо

Метель, как конь, несётся во всю прыть,

И не услышать боле посвист шашек.

И страшно понимать, что не дожить

До дня, когда их всех Господь накажет.

* * *

Я в запой не уйду и на Дальний Восток не уеду.

Мне налево – лениво, направо – упущен момент.

А в песочнице мальчик куличики лепит к обеду

Из нелепостей Дантова ада и древних легенд.

Вот он мифами формочку, словно песком, набивает

И ладошкой своей отбивает неслышимый такт.

Я бы сел рядом с ним, но туда не выводит кривая,

А прямая – не к месту и выглядит как-то не так.

Геометрия русских дорог – вне ученья Эвклида:

Клином – клин, посох в руки и рюмочку на посошок.

На фиг мифы! Есть фига в кармане, старуха, корыто,

И на шпиле московском распят золотой петушок.

Отпустите меня, безразмерные русские вёрсты!

Жив ещё Минотавр и туристом истоптанный Крит.

Лепит мальчик кулич из песка. Засыпают погосты.

Постою, подожду. Он, надеюсь, меня угостит.

* * *

Я думал зимы непереносимы,

А оказалось, что произносимы,

Когда на русском языке изречь.

Другое дело, если скажешь: «Winter», –

Надеть под куртку позабудешь свитер,

И дров подбросить в вянущую печь.

И сразу снег в лицо швырнёт дорога.

Всё потому что Даббл ю двурого.

Вот так и дал бы палкой по рогам!

Всё потому, поэтому и также

Зима по-русски несравненно краше

Всех зим по иноземным берегам.

Зима по-русски южных зим вьюжнее

Забористей, задористей, нужнее.

Декабрьский вечер. За окном пурга.

И ожидать волнительно и сладко,

Что в Святки девки запоют колядки

И станут ворожить на жениха.

* * *

Я не бандит, не бизнесмен, не мент,

И даже не администратор в бане.

Я заклинатель слов, я рудимент,

Ненужный, как желудочки гортани.

Не знаю точно сколько лет пройдёт:

Ведь, всё – по кругу, сызнова и снова.

Но правнук неожиданно поймёт,

Что, – чёрт возьми! – «В Начале было слово».

* * *

Я слово жду. Чтобы случайно

И изначально беспечально...

Так алкоголик возле чайной

Стоит и безнадёжно ждёт.

А вдруг да некто окрылённый

Спорхнёт с плеча и, умилённо

Купюрой пошуршав зелёной,

Стакан спасительный нальёт?

Так ждёт клиента проститутка,

Но не снимают третьи сутки.

Ночь, улица, фонарь и жутко

Молчит аптека, умер Блок,

Серп отражается на лужах,

И сын наверняка простужен,

Ментам опять «субботник» нужен,

И сутенёр жесток, как Бог.

Так сучки в течку жаждут случку,

Так ждут рабочие получку,

Так бабушка ждёт в гости внучку

И вздрагивает от звонка.

Вот так и я. А ведь могли бы

Дождей простуженные всхлипы,

Закатов золото на липах

И песни, что пропели рыбы,

Сложиться в слово. Но пока...

Я, конечно...

Когда я вернусь…

А. Галич

Я вернулся в мой город…

О. Мандельштам

Я, конечно, вернусь, если выпадет случай, –

Первым снегом, негаданно, словно Джекпот.

Я вернусь, как к больному припадок падучей,

Как на нивы  Лаконии  беглый илот.

Я вернусь Мандельштамовской горькою строчкой,

Чтоб увидеться вновь с заржавевшим замком

И просыпаться в ночь немотой многоточий,

И пройти по щетине  травы босиком.

Я, конечно, приеду. Но очень нескоро.

Я коплю на билет в послезавтра, пока

Наливаются кровью глаза светофора,

Как при виде мулеты глаза у быка.

* * *

Ярославна кычет на забрале,

Руки вверх подъемлет, как крыла.

Органист заходится в хорале,

Кони разгрызают удила.

Тешатся в малинниках медведи,

На малинах воры водку пьют,

Из роддомов выползают дети

И идут на битву и на труд.

Поезда гудками ночь колышут,

Чтобы снились ей цветные сны.

Трубы «Встречный марш» трубят на крышах,

Трактора пьяны от целины,

Зеркала смешные строят рожи,

Корабли в морях идут ко дну...

Господи! Заткни их, если сможешь!

Дай чуток послушать тишину. 

Чтоб лежали строки на страницах,

Непроизнесённые пока.

Ярославна села у бойницы –

Курит осторожненько в рукав.

город-сад

Через четыре года здесь будет город-сад.

В. Маяковский

Гудок. Воды причудливая змейка,

Краюха хлеба, сахар, кипяток,

Измазанная глиной телогрейка

И голенища кирзовых сапог.

А радио – про трудные задачи.

Схватился за флагшток линялый флаг.

Здесь будет город- сад и не иначе,

А кто не верит, тот шпион и враг.

Второй гудок подталкивает в спину.

Сентябрь и листья ржавые кружат.

И ветер злой колышет матерщину,

Чтоб вырастал быстрее город-сад.

И достижимы новые высоты,

И всё твоё, куда ни бросишь взгляд,

И Ржевские промозглые болота

Уже готовы хоронить солдат.

свойства

Ночь негаданно упала в улиц заморочье,

На углу звезда повисла под названьем Вега.

Быть таинственной и странной – это свойство ночи,

Быть блестящим и хрустящим – это свойство снега.

Звуки дальней дискотеки на морозе хрупки.

Из витрины свет струится, из-под шляпки – локон.

Сохранять тепло и негу – это свойство шубки,

Открывать чужие тайны – это свойства окон.

А подъезд насквозь пропитан запахом капустным.

Не отнять подъезд от вони, лошадь от жокея.

Если снег слизать с ладони – это очень вкусно.

Если целовать запястья, то ещё вкуснее.

На мосту у львов гранитных приоткрылись пасти.

Им бы спрыгуть с постаментов, но примёрзли лапы.

О последствиях не думать – это свойство страсти,

Сохранять дела и мысли – это свойство шляпы.

А часов настырных свойства врут ежеминутно.

Быть приливчивой и сладкой – это свойство лести.

Фонарей лимонных свойства освещают путь нам. 

Целоваться на морозе лучше, чем в подъезде.

чужое время

Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

Б. Пастернак

Ненужному, как янычар в гареме,

Как летом на балконе стройность лыж,

Мне выпало попасть  в чужое время.

Так в мышеловку  попадает мышь. 

Чужое время. Лет грядущих гонка.

Я в них, как в поезд, впрыгнул на ходу

И выгляжу, похоже, как мальчонка,

Который сливы рвёт в чужом саду.    

Чужое время, вредные привычки.

Лежит рука Харона на весле.

А память – это труп в анатомичке

Под лампой на прозекторском столе.

В нём кроются незрелые таланты,

Ночей бессоность, утро «с бодуна»?

И отпевают в Новый год куранты

Опавшие, как листья, времена.