Борис
Юдин

Вместо биографии

Там, где на карте река провисает под тяжестью города,

Был молодым... Впрочем, что я? Там все были молоды.

Мёдом стекал млечный путь и ложился дорогами.

Ложками - ложь. За порогом – этапы с острогами.

Ох, как строга острога, и река, и сомовьи владения...

Мать - приключенья под ключ. Но блины – объедение!

Рыхлость Рахилей, и Лий рахитичность, и запахи затхлые.

Глубже пальто запахнуть – и не видно, что брюки заплатаны. 

Рубль до зарплаты, похмелье, и грани отчаяния.

Разом гранёный – и всё по колено, и без покаяния.

Вот и не видно, не видно, и веки у Вия не подняты,

Не исчезает в пространстве убранство спартанское комнаты. 

Да и пространство – простор простыней и прострация...

Галлюцинация всё это.

                          Галлюцинация.

* * *
 

Если выпадет снег и прикроет листвяную падаль,
Хрупкость первого льда и дорог комковатую мглу.
Если выпадет случай из рук чашкой чая и – на пол,
То, конечно, мы встретимся возле часов на углу.

Если выпадет дама бубён, непременно приедем,
Но сперва не узнаем друг друга в толпе у метро,
В окнах жадных троллейбусов, в лицах собак и соседей,
В неуютности липкой гостиничных номеров.

Если ляжет крестовая, буду ходить неприметно,
Озираясь тревожно, как изгнанный из дому пёс.
И давать объявления странные в местных газетах:
Одинокий брюнет... хочет встретить... Кого? – вот вопрос.

Станет вечер и выйдет из комнат червонная дама,
Нарисует сердечко помадой губной на стекле.
Будет осень упряма, бумагой заклеены рамы,
Чтобы ноги в тепле, а колода на нашем столе.

Открывай же пиковую! Ветер на улице взвоет.
Будут карты нам врать про любовь. И всю ночь напролёт
Будет снег бинтовать наши раны, чтоб не было крови.
Вот тогда непременно хоть кто-нибудь в гости придёт. 

* * *

Помнится что много лет назад

В городе забытом Даугавпилсе

Я стократно повторял: «Сократ»,

Но увы! Мудрей не становился.

Там... а может, вовсе и не там

Годы распадались на минуты,

И на кухнях жил портвейн «Агдам» –

Он покруче был любой цикуты.

Утопали улицы в пыли,

Солнце заходило на востоке,

И текли во все края земли

Строгие железные дороги.

Воет дикий ветер за дверьми

Трубами военного парада.

Поумнеть не вышло, чёрт возьми!

Впрочем, это не вина Сократа.

* * *
 

Загадай мне загадку. Всё равно я отгадку не знаю.
Погадай по руке и ответишь сама на вопрос.
Начинается осень промозглая, злая-презлая,
Исподлобья смотрящая в мир, как обиженный пёс.

Начинается осень. Холодные капли – за ворот.
За воротами грязь. Я сегодня слегка подшофе.
Мнут машины шоссе. Мокнет где-то непонятый город.
В нём с весны остывает невыпитый кофе в кафе.

Жаль, что я не приучен держать себя в рамках. А в рамах
Отражён позапрошлой любви неприрученный быт.
Там постель холодна, словно в морге шлифованный мрамор,
И прозектор в перчатках резиновых рядом стоит.

Что ж на завтра загадывать? Без толку книги на полку
Не клади, не грусти, новогодних подарков не жди.
А спроси меня лучше про ножницы, зайца и ёлку.
Я придумал ответы: Депрессия. Осень. Дожди. 

* * *

Обнажены, напряжены, как провода под током,

Два юных тела по весне и кажется вполне,

Чуть только брызнут дерева горячим спелым соком,

Готовы девочки к любви, а мальчики к войне.

Готовы девочки раскрыть объятий обаянье,

Готовы мальчики за них пожертвовать собой.

Какой невидимый магнит неудержимо тянет

Тристанов к прелестям Изольд в губительный прибой?

Вот так планирует звезда в ладони летней ночи,

Так рвётся в устья рек лосось, а мошкара на свет,

Стремясь в узорочье листвы сдирают кожу почки,

Строкою мучится поэт, и тяжек ход планет.

Чтоб было всё предрешено, беременна солдатка,

Чужой любовью дышит ночь, отворено окно,

И морщит лоб мордатый Сфинкс, чтоб выдумать загадку,

В которой жизнь, любовь и смерть переплелись в одно.

* * *

Уехать бы из стороны,

Где волны зыбкостью больны,

И мы весь день обречены

Глазеть на пальмы, –

В тот край, где утверждают сны,

Что в мире липкой тишины

Они пророчески важны,

И предвкушение весны

Материально.

Где мордочки приезжих краль,

Поправ семейную мораль,

Любвеобильны.

Где Пастернаковский февраль

Рыдал чернильно.

Туда, где в бездорожьи карт,

И чёрных оспинах проталин

Юоновский прозрачный «Март»

Сверхлевитанен.

Но тень от крыльев – на лицо:

Как ни мечтай, в конце концов

Наглеют чайки.

Бескрайна горькая вода,

В депо ржавеют поезда,

И обручальное кольцо

Так обречально.

* * *

Я в запой не уйду и на Дальний Восток не уеду.

Мне налево – лениво, направо – упущен момент.

А в песочнице мальчик куличики лепит к обеду

Из нелепостей Дантова ада и древних легенд.

Вот он мифами формочку, словно песком, набивает

И ладошкой своей отбивает неслышимый такт.

Я бы сел рядом с ним, но туда не выводит кривая,

А прямая – не к месту и выглядит как-то не так.

Геометрия русских дорог – вне ученья Эвклида:

Клином – клин, посох в руки и рюмочку на посошок.

На фиг мифы! Есть фига в кармане, старуха, корыто,

И на шпиле московском распят золотой петушок.

Отпустите меня, безразмерные русские вёрсты!

Жив ещё Минотавр и туристом истоптанный Крит.

Лепит мальчик кулич из песка. Засыпают погосты.

Постою, подожду. Он, надеюсь, меня угостит.

Нега снега

Нега снега.

И сводит с ума

Белопенное это кипенье,

Погруженье в головокруженье,

И предпраздничная кутерьма.

С неба – снег, а бретелька – с плеча.

Новый год… Стол украсился снедью.

Дребезжит телефон мелкой медью:

«Всё случайно, случайно, случа...»

А пока... Ждут услады уста,

Грезит Золушка музыкой бальной,

Нежен снег и фатальна фата,

И любовь, словно смерть, моментальна.

Пегас

Ах ты, конь мой синегривый, белое лицо!

Что ж ты машешь надо мною вороным крылом?

Ветви яблонь истекают золотой пыльцой,

И потоки птичьей страсти омывают дом.

Слышно светлыми ночами, как растёт трава,

Занимаются любовью толстые жуки,

Тихо шепчут водяному сладкие слова

Две молоденьких русалки в глубине реки.

Что ж ты, конь мой синегривый, русский мой Пегас,

Вместо слов цветастых даришь только черноту?

Полночь входит тихой сапой, и ночник погас,

И лежит новокаинно немота во рту.

Ты не вейся, ты не ворон, ты всего лишь конь.

Сядь, покурим, выпьем водки... На вот – закуси.

Дай на счастье погадаю. Покажи ладонь.

Не тревожься – до Парнаса я возьму такси.

В рюмку горькую тихонько оброни кольцо,

На столешнице, как скатерть, расстели рассказ.

Ах ты, конь мой долгогривый, бледное лицо!

О любви да об удаче в следующий раз.

День Победы

Трёхлинейка давно прислонила к стене

Свой воронёный ствол,

Но Ворон не может забыть о войне,

Даже садясь за стол.

Он Ворон, он Вран – он чует, где враг,

Суров и колюч его глаз.

Всю ночь свозили трупы в овраг.

Зарыли – и весь сказ.

Всю ночь надрывался, кричал «воронок»,

Что он не «Конь вороной»,

«Максим» плевался, пока не заглох,

Тяжёлой свинцовой слюной.

И говорил, что смертельно устал

Горячий, как кровь, наган.

А то, что кричали: «Да здравствует Ста...» –

Уловка врага и обман.

Ворон каркнет. Победа взмахнёт крылом,

Поведёт от беды да к беде,

И историк запишет своим стилом

Кто кого победил и где.

Самогона гранёный – всего ничего.

Ворон в сало вонзает нож.

И топорщатся перья на горле его,

Как шомпола жесткий ёрш.

* * *

Местечковые гении с прокуренными зубами...

В тесных кухнях они не говорили – вещали.

И вращали планеты над головами.

Так Давид вращал пращу,

Чтоб без промаха – в Голиафовский лоб,

В паутинку мишени,

И заверещат дверные замки по ночам в стенах камер,

И конвойные рявкнут: «На выход с вещами!»

Городские пророки пили жидкое пиво из кружек.

Это искусство – сдуть пену так, чтоб не попала на брюки.

Это искусство вдвойне – разящая фраза,

Чтобы, рот разиня,

Стояли разини на грани экстаза,

В поллюциях революций.

Ведь, когда говорят поэты,

Молчат пушки.

Но тут же

Пушки чихнули, натужась.

Вспомнили пушки

Персиковый пушок у Пушкина на верхней губе.

Державин благославляет, во гроб сходя... Экая душка!

И кто-то в песенке играет на трубе.

А кто – неизвестно.

Снова на выход?

Но я уже выходил.

Пиджак, выходные ботинки, и радио бодро орало,

Что мечет мечи из орала.

Только не помню – что это было.

Но ведь был же какой-то повод для?

Помню только овации зала.

Помню только – наручники жали.

Городские пророки справляют поминки

По старым пластинкам.

Вздохи Бога, портреты от Босха...

Тирли, тирли, пропели, проели, пропили, проржавели...

Жалко.

* * *

Лёгкость рук и откровенность взглядов,

Рюмок запотевшее стекло,

Сладость губ и горечь шоколада

Да ликёра липкое тепло,

Облаков свинцовые белила,

Воробьиный щебет по утрам...

Господи! Когда всё это было?

Кажется ещё позавчера.

* * *

Я слово жду. Чтобы случайно

И изначально беспечально...

Так алкоголик возле чайной

Стоит и безнадёжно ждёт.

А вдруг да некто окрылённый

Спорхнёт с плеча и, умилённо

Купюрой пошуршав зелёной,

Стакан спасительный нальёт?

Так ждёт клиента проститутка,

Но не снимают третьи сутки.

Ночь, улица, фонарь и жутко

Молчит аптека, умер Блок,

Серп отражается на лужах,

И сын наверняка простужен,

Ментам опять «субботник» нужен,

И сутенёр жесток, как Бог.

Так сучки в течку жаждут случку,

Так ждут рабочие получку,

Так бабушка ждёт в гости внучку

И вздрагивает от звонка.

Вот так и я. А ведь могли бы

Дождей простуженные всхлипы,

Закатов золото на липах

И песни, что пропели рыбы,

Сложиться в слово. Но пока...