На торфяных болотах
На торфяных германских болотах – блуждающие огни:
Это мумии молят, чтоб их заметили, посылают сигналы
Случайным путникам, зная: археологи не стали бы хоронить...
Огоньки, что блуждают по кладбищам, кивают болотным: да, мы ждём... Тысячелетним мертвецам становится легче: поддержка – уже не мало...
Германским болотным огнями вторят датские, нидерландские: мол, заберите и местных жильцов...
Мумии посылают огни, а сами радостно ли, печально шепчут: «Братья и сёстры, мы сохранились
Чуть ли не целыми... Мама, я могу видеть твоё лицо,
И одно это – невыразимая, невероятная милость.
Мама, почему у меня получается так же, как наверху, говорить?
Или это лишь мысли, или даже – душа... Но ты меня слышишь.
Мама, мы не расстанемся? Огни просят помощи до зари...
Нас в этот раз увидят? И если увидят – где мы обрящемся после? Жаль, связи нет с теми, кто отсюда однажды вышел...»
Так и терпят болота отзвуки нашедших внутри них приют,
Так жалеют их – ночь от ночи, день ото дня, прислушиваясь: остались ли в них хоть двое?
Кладбищенские огни горят, возвещая надежду, псалмы поют...
«Сын мой, я слышу тебя. И так будет вечно. А кто первым выйдет наверх –пусть станет огнём для другого, чтоб вместе нам быть на воле».
_____
* В Германии, Дании, Ирландии, Великобритании и Нидерландах существуют т.н. «болота человеческих органов», в которых иногда находят мумии.
Апокриф
Так просил Пилат: «Сократи мне дни, сократи мне имя –
И я стану кроваво-красным, я стану в доме Твоём.
Я уже кровав, ибо в смерти Твоей повинен...
Ты же знаешь, я помню всё: Крест, Голгофу, губку, копьё...
Сократи мне имя, всего на одну букву – Ты же
Можешь, Ты можешь сделать меня иным.
Вот, душа моя истекает кровью, кровь во все стороны брызжет...
Даром руки умыл. От души не сокрыть вины.
Видишь, видишь, восходит луна – почему-то на жертвенник так похожа.
Сократи мне имя – и будет жертва чиста.
Не святой, не ребёнок, не калика я перехожий...
Я на землю пришёл из, по всем признакам, ада. Я устал.
Сократи мне имя...» И вот он – да кто узнает...
Если только не выдаст кроваво-красный – предатель бесхитростный, цвет.
Он в заветном доме. Лишь рана в душе – сквозная...
Но латает рану скромный образ прощения – цвель.
Безвременное
«...видех подъ олтарем души избиенных за слово Божие и за свидетелство, еже имеяху».
«Этому подобию человека осталось жить какие-нибудь пять-шесть часов».
Говорит Апокалипсис. Говорит прокурор. Сердцевина ночи – падать боишься в сон.
Отголоски тысячелетий? Дней сегодняшних эхо?
И никто его не ударил. Никто, кроме одного. И не
Тысячи лет с тех пор – сорок восемь.
Апокалипсис шепчет, кряхтит о том, что ещё не сбылось, и
Так легко придушить этот шёпот, сжечь – на костре, в камине...
Посмотри за окно, на часы... На живопись переднего края,
Что у Библии ветхой поистёрлась за годы и муки...
Ты увидишь – вдали – дорогу, ведущую к раю...
И она пуста. И никого в округе.
На землю к тебе
В трубках. В реанимации. В одиночестве. И год был один.
Ангела дёргаю за крыло, перья по небу разлетаются: «Девочку отказную, Ирину, там, в раю, не встречали?»
Страшно, больно внутри: здесь нет и, похоже, не будет тех, кто её родил.
На устах ангельских золотится печать. Ответ мне – молчание.
А это не ты ли, Ирина, передо мной сейчас?
Ангелы-то – не люди, полу не имут.
Смотри, душа наружу выходит, кровью сочась,
Под видом крови, точнее. Иначе – не выдержать человеку. И молит с надеждой: «Назови своё имя».
Думаешь, печать мне не разглядеть?
Не разглядеть, да почувствовать. Только
Что тебе до неё? Что вообще до неё ангелам? В этой среде...
Впрочем, куда я лезу. Прости. Помню: младенец голенький,
Помню больницу и церковь в больнице той...
Рай – ангелов легионы! Где бы найти Ирину?
Тишина. Лишь голос – душе, кровью залитой:
«Рая не видишь. Ангелов – тоже. А будешь падать – из чертога Господня на землю к тебе низринусь».
Овца
Вот овца, что забита на званый ужин, вот солдат, что ранен под правое под ребро.
Ешь овцу, весели гостей, но прислушайся к ветру, что смиренно тебе доносит
Весть о раненом. Дом твой мал, дом полон, и на кровле не сыщешь кров...
Не ищи. И пищей своей не делись. Дай лишь то, что на твоём столе не имело бы спроса.
Вырежи из овцы кишечник. Из кишечника будет кетгут
(Ветер молит, ты слушаешь – время стоит на месте).
Ветер – зрим! Он склоняется, обещая: «Не останемся перед тобой в долгу»,
Дряхлой рукою тебя, пальцы сложив, как священник, смиренно крестит.
А солдат лежит... И тончайшая струйка крови его ищет путь до твоего крыльца.
«На, возьми...». А потом – хирургия: бела, словно свет фаворский.
И готова овца. Да и сам ты теперь – овца.
И восходит над деревом солнце... Над деревом цвета воска.
Слово
«Если возьмёшь обет молчания, будешь гнить с головы».
Сердце – глухо: «Увы мне, увы...»
Катакомбы заполнены телом Невы.
Нерль по небу идёт на вы.
Муравей паломничает сквозь колоссы травы,
Не умея молиться, ни выть.
Отторгают эхом слепые рвы:
«Если возьмёшь обет молчания, будешь гнить с головы».
Хлеб костровой – вспомнить об Ихтисе. На кровлях третьего Рима –
«Если возьмёшь обет молчания, будешь гнить с головы».
* * *
...А в конце – подпись: «Michelagnolo scultore».
И я на неё смотрю.
Отсекаю от камня огонь для продолжения световых суток,
Ночь прелагаю в зарю.
Романский средневековый почерк
Глажу, как море, барашков и агнцев невинных,
Девственных, непорочных.
Вижу – под текстом: нет больше места в овинах.
И то, что на небе сейчас, – луна или солнце –
Зияет свежим трупным пятном.
По улицам – чужеродные лозоходцы,
Чтоб отыскать часы и на них – время. Для всех одно.
Микеланджело, если бы вы были рядом –
Показали бы, может, как, вечное высекая, продлить жизнь миру и дому.
В зоне досягаемости – ножик со ржавеющей рукоятью...
Миниатюры светил титановых – на ладонях.
Одуванчики идут на небо...
Одуванчики идут на небо – белой армией, душами да ангелами-хранителями мать-и-мачехи...
К Агиосоритиссе, Матери Божией.
Это Она роняла их слезами в землю до времени... Одуванчики
Возвращаются, лопоча: «Были воинами, цветами на могилах. Стали ангелами – кому? До вечности дожили...
А теперь, видать, и помрём? Запредельно для нас безвременье».
Одуванчики поднимаются там, где пути не хожены,
Где нет глаз, а есть только – Око. Прямо над ними – Сад. Путь молитвами меряют.
«Придём не в чертог, а в хижину...
Помяни нас, Господи, во Царствии...
Наши матери при родах скончались,
Нам на жизнь оставив дарственную.
Жизнь стучалась, сочилась,
Да истока – не обрести. Безначальный он...
Или в гроб лёг – вместе с родимыми.
Путь на фронт для нас – запечатан,
Путь земной для нас – запечатан...
Ой Ты, Богородица, Радость непобедимая,
Дай закутаться нам в Сыновний сулок!
Чтоб подъять убитых любимых из землицы сырой,
Мы на крылья да на рамена
Матерей взвалили имена».
* * *
Магдалина стрижёт мне волосы, как дочери,
Вздрагивает и плачет:
«Нет больше мира, мироносицы, дароносицы – только лай собачий...
Лето Господне кончено».
Так сидим на лавке – Мария и Дария. А волосы падают.
Да чьими слезами...
«Будет не омертвевшая часть меня, а розарий...
Вот и земля, что однажды вспахана».
Се, земля и время. Заоконный брезг... Потерялся сеятель.
«Дай, Мария, икону твою». «Мне, – отвечает, – не по канонам титлы.
Магдалина давно преставилась... Видишь тигель?
Там зародыш креста могильного. Если не переплавленный крест.
Да и я уже не из мест,
Где цветы и Расея».
Про живых (обязательно станет легче)
Бетси измученное лицо. «Девочка-эпилептик», рисунок Мунка.
Девочка, тип нашей жизни – эклектика, словно архангел и муха,
Словно алтарь и линчевание. Небо же – в каждой паре.
Солнце так душу сжигает, что на теле – испарина.
Девочка, но у меня не солнце, у меня хуже.
Знать бы, куда на время прячут мою душу.
Знать бы, когда нашим нейронам кинут блесну, живца ли...
Впрочем, мы ведь часто умеем, чтобы сознанье не сцапали.
Если же «вот, почти» – даст Бог, успеешь вспомнить небо, ангела, муху.
Даже постылое насекомое может помочь надежде не рухнуть:
Вдруг сознанию твоему легче будет здесь удержаться?
Попытайся повысить шансы...
Попытаемся. Попытаюсь. Радуйся: ты рисунок – и только.
Но сдаётся мне, что в тебе есть моей боли долька.
Или даже не долька... Не подслушивай, прошу тебя, Бетси!
– Про живых – интересно...
_____
* Бетси Нильсен — девочка, позировавшая Мунку для картины «Больной ребёнок»
* * *
А из матки правды выберется ли сам
Или мечом, на солнце блестящим, выскоблится –
Кровью омоется хоть частичка лица,
Дальше – другая частичка... Огонь-лиса
Хитро взирает на ту, что ей – антипод.
Ждёт не дождётся – целый, кусочками – плод.
«Сколько же раз сама я ложилась под
Юношей и мужчин. Им оставался пот –
Пот похотливый. Мне оставалась – кровь.
Дай мне взглянуть, как дашь ты младенцу кров,
Дай мне увидеть, как греется он у костров,
Я же тебе в ответ крест покажу и ров.
Тот, что выходит из матки правды, не приобрёл
Иммунитета. Он и крова не приобрёл,
Тела – хоть целого, хоть кусочками.
Даром рёв
Чей-то был слышен. Дай покажу тебе ров.
Дай, покажу. Та, что родится из правды, – Боль.
Тёзками были все. Девочками. Любой,
Каждой из них я готовила крест. Может быть, я – любовь?
Знаешь почём ты это? Знаешь... Да Бог с тобой.
...Только смотри и дивись: там, в предзакатном солнце,
Меч произнесённый горит, что не сталь, а стронций».
* * *
...Под гомон птиц прольётся лития,
Войдя в сердца кусочком лития...
Я вижу, как стада бредут на фронт
И шеи то и дело пригибают,
Держа в зубах цветы для похорон.
Цветы же – превращаются в гербарий,
Чтоб мёртвыми явиться к мертвецам,
Иначе – хоть от ужаса оглохни.
Я вижу: солнце меркнуть и мерцать
Устало. И оно б впряглось в оглобли,
Оно бы стало – бессловесный скот,
Пошло бы меж других в немой колонне...
Его обрящут с горем и тоской –
В обличии убитого, в фелони...
Да в чём ещё. На фронт идут стада,
Чтоб каждому досталось целованье...
Без продыха, без духа, без стыда...
И без греха. И лик – над головами.
* * *
Иногда подкатывает чувство: до рая оборвалась дорога,
Превратилась в снедь орлу, волу, льву.
Начинаешь придумывать новую – не выходит...
Смотришь на звёзды, которые – чьи-то следы... Думаешь: ты – одноногий немтырь,
Потому что идти налегке, небо пересекая, –
Несказанно рисково. Опасней, чем лёд и огонь...
А провалишься в облако, грохнешься – дом Навсикаи
И хозяйка его – пред тобой. Да кипит молоко –
В котелке, на ладонях – чтоб помнить, откуда явилась...
Не рокочет прибой... В здешнем воздухе – терпкая взвесь...
Острова – что заплаты. И небо зовётся – Калипсо...
Навсикая, рыдая, дырявое облако ест...
Говорит: «Ты – нездешня, но помни: кругом – алла-прима,
Послаблений и продыха не ощутить под стопой.
Сотворённое, вечное, самосожженье незримо –
Се, грядет. В опустеющий хлам – предводитель с толпой».
* * *
Был колокольный язык, стал – пламени.
Колокола молчат.
Только искры и жар, только Знамение,
Только чад над сонмом Господних чад.
Наступает сиамский близнец – полночь-полдень, чудище исполинское,
«Говори со мной, – говорит. –
Вспомни о почивших огненных языках. Кончина – близко,
И даже не у двери,
Ибо двери эти – не врата, а потому – съедаемы».
Чада Господни – что севастийские мученики да отроки, только наоборот.
Что ж, до свидания
Там, где будет весь человеческий род.
Колокола вспоминают про соль земли... «Боже, как языков лишались мы?
Спали сами? Души успели? Сходили с ума?»
...дили... дили... дили... дон. Участь решается.
Любовь ищут по закромам.
* * *
Александровский парк – где когда-то был гласис.
Ныне гласис – бескровен, безгласен...
В тихой церкви идёт литургия,
Прихожане – литаргирий и летаргия –
Предстоят, словно жених с невестой,
А на деле – беженцы, не нашедшие места...
Реки отторгнутых, речи забытых
В нездешнюю местность забиты.
Летаргия выходит, когда вызревает полночь,
Смотрит на луну, жалеет подсолнечник...
И слюда стекает слюною
И слезою, тело парка влагая во время иное.
И тогда на глазах расцветает память,
Стук мёртвого сердца рождая звуком тимпанным...
Бог целует лоб раскуроченно-жгучий...
Поминальные звёзды – с венчальными в кучу.
© Дарья Ривер, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.