I
Меж брёвен – изгой ветвистый. Это не дерева чин,
Это Лазарь воскресший.
О вставании древа горячного птица на нём кричит:
«Это Лазарь воскресший».
Иггдрасиль ему не родня, смородина не родня,
«Марфо-Мариинская обитель в гости зовёт меня», –
Древо речёт, древесные уста глаголют,
Ветви скрывают образ Николы,
А через него другой Никола зыркает – Тесла.
Электричеством полнится дух древесный...
...Здесь мог бы быть столпник... Стою у пня.
Это пень горячного дерева.
Марфо-Мариинская обитель в гости зовёт меня.
Не запнёт ли кто по дороге? Токует невидимый тетерев.
«Была коптилка да свеча – теперь лампа Ильича».
Советское время несёт зачехлённое знамя.
Копошится зачахшее время внучат, сиротливых волчат.
Орёт небесный динамик,
Орёт во всю ивановскую, молния свисает антенной.
Обитель встретила первое декабря, потом – второе.
Едут гробовщицкие цистерны,
Продавщица могильных цветов – на полдороге.
...Карминное зарево. Буран в монастырь паломничает.
На моём пути – лазарет.
На общаговом пути – Назарет.
То и дело чавкает в трапезной половник.
...Ветви скрывают образ Николы,
Потому что, говорит, велено его туда нести,
А от сердца не отрясти.
Газует новогодний грузовик с Кока-Колой, окрест – живое дреколье.
...Знамя расчехлите – будет бинт.
Половник поголовьем людей забит.
Древо смердит. Время – не охолонётся.
Продавщица не шелохнётся.
II
«Знамя расчехлите – будет бинт», – так в лазарете серафимы взывают.
Это им ныне – вместо «Свят, свят, свят Господь Саваоф».
В землю солдатика врывают,
Чтобы стоял, как дерево. И следующий готов.
В мае дубравы родные матери не узнают.
Едут цистерны и поезда: «Иггдрасиль, Иггдрасиль, Иггдрасиль».
Входи, зарево, в хату! Буди с нами,
Буди с нами со всеми, Господи Сил.
Закоротило небо – небо и затворилось,
А новеньким не попасть в затвор.
На мерзости запустения – милостыня и милость,
Что повторяют хором: «За твой грех, за твой грех, за твой».
«Марфо-Мариинская обитель в гости зовёт меня», –
Слова из груди выходят с младенческим криком.
Полынью по обочинам объедает полымя,
На деревьях – знакомые лица, за деревьями – лики.
Город многоликий встаёт стеной, гаркает:
«Страна на совет нечестивых ходила».
Жарко, жарко, младенцам жарко,
В противогазе – каждый водила.
III
Сеть проводов небесных проходит по делу Сети.
Древесные смотрят, как судьи.
Спас Полуночный Верховный суд посетит,
Покуда колоду хвороста тасуете, новостям плюсуете.
«Лазарь, гряди вон!» – уши, как дрелью, пронзает колокольный звон.
Присяжные – плотным кольцом от каждого колена.
Электричество, не измерить ли нам волю дозировкою вольт?
По экранам, по окнам – лента.
Тетерев смолк, под колоколом забылся.
До тетерева и мне.
Сбитень пути пей, чтобы грядущему не сбыться.
Младенцы выкатываются из пелёнок, глаза – в пелене.
И егда катятся – иди за ними: укажут дорогу,
Дабы восстать от смерти и сна.
Метрополитен, Петрополь, некрополь
Разверзают, как ножницы, ложесна.
Древо кровоточит, мироточит, молчит.
За рёбра не достучаться.
Никола смотрит на мир: берёзы, карагачи.
«Не рубите себя, чадца!»
IV
Столпник встаёт на пень. Как взглянуть на это теперь?
Обнуляются сроки, сокращается время.
Панихиду пропой – и дальше терпеть.
Земля слишком заматерела, чтоб быть беременной.
Дреколье с корнями ураган вырвет – и чудь.
Война в образе схиигумении.
– Не страшно тебе? – Ничуть.
Голос – кукушки, глаза – куньи.
Пламя пойдёт – не унять его, как живого грудного.
Поголовье – в половнике, буран – в паломники.
Город – новый, монастырь – новый.
Новые схроны, похороны и хроника.
Схиигумения вздыхает устало.
Чудь ей – вассалами, рыбами золотыми.
Шёпот между кустами:
«В сердце угнездится ли Ангел пустыни?»
«За алтын угнездится», – говорят – и не ведают, что творят.
Смерть под крылышком с Книгой Жизни сидела,
Из неведающих подманивала главаря.
Ныне – крыло оскудело:
Тетеревиное, глухаря? Всё съедает заря.
Амнезийные Иваны выстраиваются тыном.
Луковки чистишь – луковки солнцем вдали горят.
Чудь с дрекольями спокойно подходит с тыла.
V
На тыльной стороне ладони – кольцевая схема пути.
Алконост – щитом – с неба.
Раньше попросила бы дерево: «Проведи»,
Да теперь вести – как цвести: некому, негде,
Некуда. Бездорожье совести чавкает, как что-то там раньше.
Мельтешит в глазах: тын, кусты, дубрава.
Дерево смотрит маленьким мальчиком.
Неслышно поворачиваюсь направо.
Алконост Книгу Жизни в клюве удерживает.
Сколько дней – пустыня во рту?
Ангел пустыни – не в сердце, а где-то между.
Встану – и деревянным шагом пойду.
Никола вещает в динамик: «До Господа – рукой».
И что Алконост – посланник Его, вроде.
Пламя не унять, как живого грудного: вода не поможет, ни слово, ни молоко.
А как мёртвого унять – верно, знают в народе.
Знают, что пришла война, встав на месте святом.
Схема пути – дрянь.
Огонь довольно урчит под мостом,
За мостом – расцветает герань.
VI
Вот и построили древнерусские зодчие лазарет,
Не зная, на сколько вперёд лет.
Ходят по нему слизни,
Неминуемо в минуту кто-то из слизней взвизгнет.
Не визжите, идите умирать вместо солдатиков!
В мирных целится чудь.
Право солнца убивать слизней закрепить бы законодательно,
Чтобы каждому досталось хотя по лучу.
Монастырь стоит на Чёрной горе,
Провозглашая: «Моя родина – Назарет»
Монахи идут с юга,
На щитах: «Да любите друг друга»,
Чуди и Чудотворца кровь на щитах,
Капли тянутся, как войско, следом – не пересчитать.
И вот идёт набат:
На баттл, на баттл, на баттл!
Это говорит каждый скрюченный подросток,
Каждый дерева отросток.
Жаворонок – над жатвой.
Жарко младенцам, жарко, жарко.
«Свят, свят, свят Господь Саваоф» – «Расчехлите знамя!»
Древо горячное топчет пень, сквозь ветки тараща глаза над нами.
VII
К тягловой лошади приставлен факел,
Разрывает её между серафимом и катафалком.
Лошадь среди города многоликого хрипит, город – за лесом.
Молния прошивает небо, раздирает завесу.
Умирают время и место,
Языкатым колоколом льётся песня:
«В день, когда с индрика-зверя дробилась вода на предплечье моё,
Жжёный сахар мне запечатал рот.
Индрик омывал, омывал печать, и полнился водоём,
Уходя обратно в водоворот.
А она – леденцовым петушком росла,
И кричал петух.
Индрика святая гора укрыла, спасла,
Вода же – бурлила и виделась мне – до потух.
Петушков принесут в детский приют, и детям – по одному.
Одному не хватит – и будет плакать о нём.
В роту звуку не встать, не войти в тюрьму.
Святая гора скрывается под чернозём.
Петропавловский столпник рухнет на дно –
Петух узнает крылья свои.
Водоворот обернётся чермной волной
Крови. Рука кровит.
Жжёный сахар потёк-потёк и дождём пошёл,
Но вода его не приняла.
День совершенен и совершён.
Вместо горы – игла».
Древо стонет и плачет,
По телеканалам – одна больничная передача.
Полежали бы вы в больнице рядом с Лаврой,
Поразмыслили бы, крылья сложив, о главном.
Разворотило нутро, будто метро.
Лошадь хрипит, дождь накрапывает.
Катятся младенцы с горы гадаринскими свиньями, каждому – печатью – рот.
Брат не окликнет сестру, сестра – брата.
А и окликнуть – не услышат: Верховный суд идёт полчищами и полками.
Полки, как лавки печные, забиты дураками.
Выбирай любого – и под мышку суй.
Разберётся суд.
В холку лошадиную слово из радиоисточника угодило.
Таков источник, что и воду не пить.
Город Рублёва поднялся – было бы диво.
Щиты и щетину красная самозванка кровью кропит.
Лошадь хрипит, хрипит.
VIII
Мимимишные викторианские наркотики.
Планетарное и школьное свершается полугодие.
Зайдёшь в метро – разольётся по рельсам гудрон.
Смородина-река с голубем пошлёт огненный эскадрон.
Телевизор включи – в рекламе проскочат от рая ключи.
Ломится монастырь в нашу дверь закопчённую,
Закопчённую, словно рыба. Дерева чин,
Словно чёрт и монах, чёрен.
Ангельский чин – в печёнках.
Печень жуётся плохо: то сердце оглохнет –
И ори на него,
То заметишь, что покрыт не волосами, а мохом,
И тогда – вовсе блевотина.
Печень вязнет в зубах. Голубь летит –
Неминуемо встретит Алконоста.
«Голубиную книгу, – скажет, – отдай, от пределов уйди!» –
Грохнется, встанет, пойдёт огонь, раздувая ноздри,
Малых своих искать.
Дети не погорят в море.
В сердце – князь пустыни, тоска.
Кто пошёл в своё время – на обрыве остался.
Волнами – звуки отпевания и парастаса.
Повсюду – душам уготованные намордники,
Душами убитых потрошённые.
Может, и хорошо оно.
IX
Алконост летит, зная:
Не станет ангелом.
Стелется на землю расчехлённое знамя.
Схиигуменья всю ночь смеялась и плакала.
Здесь – рукой, там – сердцем калека.
Бежит лента.
Деревья – в обители лета.
*
Ой, не шелохнётся продавщица.
Ездят-ездят дальнобои, что Михаил Архангел по огненной реке.
А самой – до леса тащиться,
С зелёными в псориазной руке.
Так и пусть на пне стоит, лишь сердце колышется:
Товар-товар-тварь.
На Господню мышцу –
Колокола воспалённая голова.
© Дарья Ривер, 2019–2020.
© 45-я параллель, 2022.