Плотники
Плотники о плаху притупили топоры.
Им не вешать, им не плакать – сколотили наскоро.
Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.
Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».
Краснорожие солдаты обнимались с девками,
Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,
Городские стражи строже потрясали древками.
Чаще чокались, желая мяса и вина.
Облака и башни были выпуклы и грубы.
Будет чем повеселиться палачу и виселице!
Геральдические львы над воротами дули в трубы.
«Три часа осталось жить – экая бессмыслица!»
Он был смел или беспечен: «И в аду не только черти!
На земле пожили – что же! – попадём на небеса!
Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти.
Если – экая бессмыслица! – осталось три часа!»
Плотники о плаху притупили топоры.
На ярмарочной площади крикнули глашатаи
Потянулися солдаты, горожане, школяры,
Женщины, подростки и торговцы бородатые.
Дёрнули колокола. Приказали расступиться.
Голова тяжёлая висела, как свинчатка.
Шёл палач, закрытый маской, – чтоб не устыдиться.
Чтобы не испачкаться – в кожаных перчатках.
Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!
(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)
Душегуб голубоглазый, безбородый – и убийца,
Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.
Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.
И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.
«До свиданья, други!
Может быть, и встретимся когда-нибудь:
Будем жариться у чёрта на одной сковороде!»
1937
Девочка
Восемь дней возила иудеев
Немчура в песчаные карьеры.
Восемь дней, как в ночь Варфоломея,
Землю рыли и дома горели.
«Слушай, Бог!» – кричали их раввины.
«Слушай, Бог!» – рыдали их вдовицы.
И Господь услышал неповинных –
Спас одно дитя от рук убийцы
Девочка, растрепанный галчонок,
Бурей исковерканная птаха.
И глаза – не как у всех девчонок –
Полусумасшедшие от страха.
Я обнял несчастного ребёнка,
Сел на покосившемся крыльце с ней,
Расчесал ей волосы гребёнкой,
Волосы из «Песни Песней».
Девочка! И я ношу и грею
Под личиной грубой и несхожей
Сердце Божьей милости евреев,
Милости не заслуживших Божьей.
1944
Рубеж
Свет фар упирается в ливень.
И куст приседает, испуган.
И белый, отточенный бивень
Таранит дорогу за Бугом.
Рубеж был почти неприметен.
Он был только словом и вздрогом.
Всё те же висячие плети
Дождя. И всё та же дорога.
Всё та же дорога. Дощатый
Мосток через речку. Не больше.
И едут, и едут солдаты
Куда-то по Польше, по Польше.
1944
* * *
О, много ли надо земли
Для дома, для поля, для луга,
Чтоб травами пела округа
И море шумело вдали?
О, много ли надо земли,
Чтоб очи продрать на рассвете
И видеть как шумные дети
Пускают в ручьях корабли,
Чтоб в зарослях возле села
Черёмуха жарко дышала
И ветвь поцелуям мешала –
И всё ж помешать не могла?
О, много ли надо земли
Для тропки, просёлка, дороги,
Чтоб добрые псы без тревоги
Дремали в нагретой пыли?
О, много ли надо земли
Для истины, веры и права,
Чтоб засека или застава
Людей разделить не могли?
1958
* * *
Давайте защитим людей
От войн, обмана и насилья!
Иначе для чего нам крылья
Орлов, пегасов, лебедей?
Давайте проясним мозги,
Запорошённые враждою,
Промоем светлою водою
Глаза не видящих ни зги.
Давайте выправим хребты,
Замлевшие дугообразно,
Иначе назначенье праздно
Поэзии и красоты.
Давайте наше ремесло
Сравним с искусством врачеванья,
Ведь нету лучшего призванья,
Покуда существует зло.
И люди будущей земли,
Быть может, скажут нам спасибо.
Мы быть прекраснее могли бы,
Но быть уместней не могли…
1960
* * *
Если вычеркнуть войну,
Что останется – не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.
Что ещё? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость – что своя рубаха
Ближе к телу. И туман...
Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья –
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.
Простота её начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.
Если спросят нас юнцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где нежданная свобода
Нам, как смерть, была сладка.
1961
Деревянный вагон
Спотыкался на стыках,
Качался, дрожал.
Я, бывало, на нарах вагонных лежал.
Мне казалось – вагон не бежал, а стоял,
А земля на какой-то скрипучей оси
Поворачивалась мимо наших дверей,
А над ней поворачивался небосвод,
Солнце, звёзды, луна,
Дни, года, времена…
Мимо наших дверей пролетала война.
А потом налетали на нас «мессера».
Здесь не дом, а вагон,
Не сестра – медсестра,
И не братья, а – братцы,
Спасите меня!
И на волю огня не бросайте меня!
И спасали меня,
Не бросали меня.
И звенели – ладонь о ладонь – буфера,
И состав
Пересчитывал каждый сустав.
И скрипел и стонал
Деревянный вагон.
А в углу медсестра пришивала погон.
А в России уже начиналась весна.
По откосам бежали шальные ручьи.
И летели недели, года, времена,
Госпитальные койки, дороги, бои,
И тревоги мои, и победы мои!
1962
C эстрады
Вот я перед вами стою. Я один.
Вы ждёте какого-то слова и знанья,
А может – забавы. Мол, поглядим,
Здесь львиная мощь или прыть обезьянья.
А я перед вами гол как сокол.
И нет у меня ни ключа, ни отмычки.
И нету рецепта от бед и от зол.
Стою перед вами, как в анатомичке.
Учитесь на мне. Изучайте на мне
Свои неудачи, удачи, тревоги.
Ведь мы же не клоуны,
но и не боги.
И редко случается быть на коне!
Вот я перед вами стою. Я один.
Не жду одобрения или награды.
Стою у опасного края эстрады,
У края, который непереходим.
1964
Двор моего детства
Ещё я помню уличных гимнастов,
Шарманщиков, медведей и цыган
И помню развесёлый балаган
Петрушек голосистых и носатых.
У нас был двор квадратный. А над ним
Висело небо – в тучах или звёздах.
В сарае у матрасника на козлах
Вились пружины, как железный дым.
Ириски продавали нам с лотка.
И жизнь была приятна и сладка...
И в той Москве, которой нет почти
И от которой лишь осталось чувство,
Про бедность и величие искусства
Я узнавал, наверно, лет с пяти.
Я б вас позвал с собой в мой старый дом.
(Шарманщики, петрушка – что за чудо!)
Но как припомню долгий путь оттуда –
Не надо! Нет!.. Уж лучше не пойдём!
1966
* * *
Я рано встал. Не подумав,
Пошёл, куда повели,
Не слушая вещих шумов
И гулов своей земли.
Я был весёлый и странный,
Кипящий и ледяной,
Готовый и к чести бранной,
И к слабой славе земной.
Не ведающий лукавства,
Доверчивый ко словам,
Плутал я – не заплутался,
Ломал себя – не сломал.
Тогда началась работа
Характера и ума,
Восторг, и пот, и ломота,
Бессоница и луна.
И мука простого помола,
Под тяжким, как жернов, пером,
И возле длинного мола –
Волны зелёной излом...
И солоно всё, и круто,
И грубо стало во мне.
И даже счастья минута.
И ночь. И звёзды в окне.
1969
Пятеро
Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну,
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну.
То, что в песне было словом,
Стало верною судьбой.
Первый сгинул под Ростовом,
А второй – в степи сырой.
Но потворствует удачам
Слово – солнечный кристалл.
Третий стал, чем был назначен,
А четвёртый – тем, чем стал.
Слово – заговор проклятый!
Всё-то нам накликал стих...
И оплакивает пятый
Участь этих четверых.
1973
Другая редакция последних двух строк:
И живёт на свете пятый,
Вспоминая четверых.
Первый сгинул под Ростовом – Павел Коган (1918–1942) погиб под Новороссийском.
А второй – в степи сырой – Михаил Кульчицкий (1918–1943) погиб под селом Трембачёво Луганской области.
Третий стал, чем был назначен – Борис Слуцкий (1919–1986).
А четвёртый – тем, чем стал – Сергей Наровчатов (1919–1981).
Солдат и Марта
Первую брачную ночь Марта и драгун Рааб
провели в доме пастора Глюка.
Из «Разысканий об императрице
Екатерине Первой» т. I, с. 86
Он. Любимая, не говори.
Что надо нам прощаться!
Пускай до утренней зари
Продлится наше счастье!..
Она. Драгун! Драгун! Ведь завтра бой,
Нам суждены печали.
Не на разлуку ль нас с тобой
Сегодня обвенчали?..
Он. Любимая! Не говори.
Что надо нам прощаться!
Но пусть до утренней зари
Продлится это счастье!..
И грянул бой. И обречён
Был город. Град чугунный
Низвергся. Рядом с трубачом
Упал воитель юный.
Его латали лекаря.
И он узнал от друга,
Что слух идёт: мол, у царя
Живёт его супруга.
Там купола, как янтари
Над старою Москвою…
Он. Любимая! Не говори!
Вот я перед тобою…
Она. Зачем здесь этот инвалид,
Игрушка чьих-то козней!
Беги! Не то тебя велит
Убить супруг мой грозный!
Он. Любимая! Не говори!
Как разошлись дороги!..
Спокойно властвуй и цари!..
И он упал ей в ноги.
Она. Деньгу солдату! Пусть он пьёт!
Не знает сам, что мелет!
Гляди, коли Великий Пётр
Словам твоим поверит!..
Он. Любимая! Не говори!
Уже настало утро!
И поскорей умри, умри.
Та ночь Мариенбурга!
Она. Да, поскорей умри, та ночь!
Умри, то утро боя!
Солдат, ступай отсюда прочь, –
Я не была с тобою.
Ступай, ступай, хромой драгун,
И обо мне – ни звука!
Забудь про то, что ты был юн,
Про свадьбу в доме Глюка.
И пей хоть день, хоть два, хоть три –
Хоть до скончанья света!..
Он. Любимая! Не говори!
Не говори про это!..
1973
* * *
Жизни первая треть.
Надо любить и смотреть
В мир очарованным оком.
Жизни вторая треть.
Замысел должен созреть
Где-то в укрытье глубоком.
Жизни последняя треть.
Осуществить.
Умереть.
1974
Стихи и проза
Мужицкий бунт – начало русской прозы.
Не Свифтов смех, не Вертеровы слёзы,
А заячий тулупчик Пугача,
Насильно снятый с барского плеча.
Мужик бунтует против всех основ,
Опровергая кесаря и бога.
Немая Русь, обильна и убога,
Упрямо ищет сокровенных слов.
И в русской прозе отречённый граф
С огромной силой понял суть боренья:
Что вера без любви – одно смиренье,
А при любви – отстаиванье прав...
Российский стих – гражданственность сама.
Восторг ума, сознанье пользы высшей!
И ямбов ломоносовских грома
Закованы в броню четверостиший.
А в Пушкине всё соединено –
Век чаяний и грёз и наши лета,
Свобода летописца, честь поэта,
И прозы соль, и грозное вино
Поэзии...
Года бегут, бегут...
И время нас стихам и прозе учит.
И сочинителей российских мучит
Сознанье пользы и мужицкий бунт.
1957–1974
* * *
Закатам облака к лицу,
Как Пушкину и Лермонтову гибель.
Подобен краткий ливень
Лиловому свинцу.
Когда закат похож на бой,
Взлетают грозные богини.
Здесь не сраженье меж собой,
А бой меж нами и другими.
1981
* * *
Моё единственное достояние –
Русская речь.
Нет ничего дороже,
Чем фраза,
Так облачающая мысль,
Как будто это
Одно и то же.
1981
* * *
В этот час гений садится писать стихи.
В этот час сто талантов садятся писать стихи.
В этот час тыща профессионалов
садятся писать стихи.
В этот час сто тыщ графоманов
садятся писать стихи.
В этот час миллион одиноких девиц
садятся писать стихи.
В этот час десять миллионов влюблённых юнцов
садятся писать стихи.
В результате этого грандиозного мероприятия
Рождается одно стихотворение.
Или гений, зачеркнув написанное,
Отправляется в гости.
1981
* * *
Ушёл от иудеев, но не стал
За то милее россиянам.
По-иудейски трезвым быть устал
И по-российски пьяным.
1981
* * *
Надоели поэтессы,
Их жеманство, их старенья.
Не важны их интересы,
Скучны их стихотворенья.
Выходите лучше замуж,
Лучше мальчиков рожайте,
Чем писать сто строчек за ночь
В утомительном азарте.
Не нудите постоянно,
Не страдайте слишком длинно,
Ведь была на свете Анна,
Ведь писала же Марина.
1982
Пушкин по радио
Возле разбитого вокзала
Нещадно радио орало
Вороньим голосом. Но вдруг,
К нему прислушавшись, я понял,
Что все его слова я помнил.
Читали Пушкина.
Вокруг
Сновали бабы и солдаты,
Шёл торг военный, небогатый,
И вшивый клокотал майдан.
Гремели на путях составы.
«Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Мы это изучали в школе.
И строки позабыли вскоре –
Во времена боёв и ран.
Броски, атаки, переправы...
«Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман».
С двумя девчонками шальными
Я познакомился. И с ними
Готов был завести роман.
Смеялись юные шалавы.
«Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Вдали сиял пейзаж вечерний.
На вётлах гнёзда в виде терний.
Я обнимал девичий стан.
Её слова были лукавы.
«Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман».
И вдруг бомбёжка. «Мессершмитты».
Мы бросились в кювет. Убиты
Был рядом грязный мальчуган
И старец, грозный, величавый.
«Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Я был живой. Девчонки тоже.
Туманно было, но погоже.
Вокзал взрывался, как вулкан.
И дымы поднялись, курчавы.
«Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман».
1984
Последний проход Беатриче
По окончаньи этой грустной драмы
Пусть Беатриче снова просквозит.
Разъехались кареты. До утра мы
Одни. И нам не нужен реквизит.
Ах, реквизит не нужен. Только тени
Вещей, предметов, туч, деревьев, трав.
Я предпочту играть на голой сцене,
Всю нашу бутафорию убрав.
Я бы сыграл одни лишь наважденья,
Но вдруг услышу Беатриче шаг,
Когда она походкой Возрожденья
Минует зал и делает мне знак.
Уже от глаз моих бегут предметы,
И только слышатся её шаги.
Ты – силуэт. Все вещи – силуэты.
Не вижу, Беатриче, помоги!
Не надо. У меня не хватит духа
На монолог – венец старинных драм.
Ступай. Уже мне яду влили в ухо,
А остальное доиграю сам.
Сыграю среди этой ахинеи
Деревья, травы, тучи и дожди...
Играть себя мне с каждым днём труднее.
Не нужно, Беатриче. Уходи.
1985
* * *
М. Козакову
Что полуправда? – Ложь!
Но ты не путай
Часть правды с ложью.
Ибо эта часть
Нам всем в потёмках не даёт пропасть –
Она ночной фонарик незадутый.
Полухарактер – ложный поводырь.
Он да конца ведёт дурной дорогой.
Характер скажет так с мученьем и тревогой:
«Я дальше не иду! перед тобою ширь.
И сам по ней ступай. Нужна отвага,
Чтобы дойти до блага. Но смотри:
За правды часть и за частицу блага
Не осуди, а возблагодари!»
Ах, грань тонка! На том горим!
Часть... честь... «Не это» путается с «этим».
Порой фонарик правды не заметим,
За полуправду возблагодарим.
А наши покаянья стоят грош.
И осуждения – не выход.
Что ж делать?
Не взыскуя выгод,
Судить себя. В себе.
Не пропадёшь.
1986
* * *
З. Гердту
Артист совсем не то же, что актёр.
Артист живёт без всякого актёрства.
Он тот, кто, принимая приговор,
Винится лишь перед судом потомства.
Толмач времён, расплющен об экран,
Он переводит верно, но в итоге
Совсем не то, что возвестил тиран,
А что ему набормотали боги.
1987
* * *
Еврейское неистребимо семя.
И как его жестоко ни полоть,
Мы семь столетий имя, а не племя,
Страданье, воплотившееся в плоть.
Ответственны за все грехи Востока,
Испании, Германии, Руси,
Не требуй же теперь за око око,
Глас вопиющего, не голоси.
Пощады нет ни старцам, ни младенцам.
И каждый сильный слаб, а слабый яр.
Дымит, дымит невиданный Освенцим
И ямы разверзает Бабий Яр.
Но если в человецах мир настанет,
И ближнего не оскорбит никто,
Пускай нас до последнего не станет.
Я отпер дверь. И застегнул пальто.
1989
© Давид Самойлов, 1937-1989.
© 45-я параллель, 2017.