Аврелий
реже, тише и почти ничто – за глухим безликим переулком
скро́ется, скрои́тся под пальто, в этом без того пространстве гулком
бросишь взгляд, как скомканный платок, может, тень, а может, полотно
или отплывающую лодку, мне тебя немного или водку
доктор не пропишет, не проси, будут день и жёлтыми такси,
и не мы стоять, уже другие – глуше, с мрачными улыбками, сухие,
типа, погрубей и загорелей, ты – не ты, а бронзовый Аврелий
в шапке, с кока-колою в руке так непринуждённо, налегке
ждёшь, бог весть, кого с того чертога* в предрассветье
запоздалых зорь, и уж вот где, если по футштоку,
и немного выше – по себе, где-то между рёбрами у бога,
так не ощутимо при ходьбе, что, пожалуй, вовсе уж нелепо
выбирать от фонаря при свете дня, на авось, на глаз – в Борисе Глеба,
и не Глеба выбирать, когда
станет дно за тёмною водой чем-то бо́льшим и едва ли зримым,
реже, тише, навсегда любимым –
бесполезной,
чистой
ерундой.
_____
* созвездие
Рашен
Мы будем говорить с тобой по-русски, когда ничто не ок*, не гуд, не вэри вэл,
горел фонарь в предел и дох на перегрузке,
пока я мирно спал и не хотел
тебя
увидеть где-то в тусклом
просвете между четырьмя-пятью эй эм*
в обычном разлинованном и тем
сложнее удержаться в конъюнктуре –
в составе сопредельных частностей систем с простым значеньем в общей квадратуре,
и ху́лит аналитик с пеною, до дури, что смешивать нельзя ни под каким
предлогом, соусом, углом,
чтоб параллель лежала, точно в лом
ее сгибать, коверкать, будоражить, чтоб как бы был Мигда́ль Ба ве́ль, но вот облом –
не в курсе даже – мы будем чисто мыслить на своём, а вслух перемежать слова и кашу,
не ты, не я, а кто-то очень рашен нам запретит и ок, и гуд, и вэри вэл…
…и вот за чашкой ла́те в небольшом
кафе
тебя я, не надеясь встретить, вижу
и так словестно малость обездвижен – не подобрать, не вынуть, не найти –
ни повода, ни просьбы подойти, и как нарочно, я без словаря, пальто
наброшено – на улице до одури, до умопомраченья
жара стоит,
я принимаю всё, как есть, без увлеченья: медведей, водку, балалайку, сто рублей,
но только рашен больше не тудэй.
_____
* [4–5 a.m.]
Coda
Я набрал в рот ноту и с нею замер – Бог не выдаст, свинья не съест, –
в партитуре, расписанной для «da camera», голос, слышный едва ли, с последних мест,
до которых доносится всё искажённом, наизнанку вывернутым, могли
мы ещё вчера наигрывать на рояле то, чем сильно поражены,
но сегодня – крестики и нули, и совсем неясно, зачем нам дали
транспаранты, флаги, и позже мы,
как теперь, ни о чем не знали,
и в незнанье своём могли.
Я набрал в рот камни, а с ними кредитки – и песок, и угли, и лишний вес,
затянул себя до ремня, до нитки и пустил за хворостом в дикий лес,
где сову, и зайца, и лису в лесу я без спросу вынесу и спасу, только
дело совсем не в том, как мы прятались за бугром,
заводили лодку, крепили рым,
брали кровь из вены, не столько Крым.
Я набрал в рот молитву и с нею умер, уложив тело в хворосте под навес,
и под этим навесом я долго думал, а спустя полжизни совсем исчез.
Один день
Вот так прошли, как день, весна и лето, зима – а мы с тобою не одеты,
лежим в кровати, курим трубку на двоих, и вечер за окном бестактно тих,
беспочвенно тоскуем мы о нём уже́ и у́же сутки, как при монтаже,
полосками до выверенных кадров.
Игра не стоит свеч, а только жизни, и всю её о планах в укоризне,
и скепсису, и всполохам в окне перебирать как пряжку на ремне
в бездоказательности своего решенья.
Я допускаю, через сорок лет – в «дор блю»
мы оба, с прямодушными «люблю» –
и больше нет причины укрываться.
Терраса
И никто не умер, как обещал, от жары, от скуки и неурядиц, и не то чтоб
тычет в лицо причал и семь пятниц под блок рекламы.
Априори терраса пуста, стынет кофе и тюль под самый
потолок взлетает как тень креста, не касаясь рамы
двери, и подлеца, что вживлён как чип, кровоточит раны,
нанизать на стержень карандаша и спустить на рваный
белый лист, окропить и выпечь, из лаваша он немного пряный
на вкус, но таким живее его душа, простодушней планы.
Рембо́ / Rimbaud
Мы сидели вчера с Рембо́, заправляясь абсентом и блюзом,
за окном нестерпимо пахло последним августом и арбузом,
и гортензии синь сквозь прожилки и мелкую ситетцу
пропускала свет как проколотая шина – воздух.
Мир готовился к своему логическому концу,
в духовом шкафу готовился ростбиф.
Это формула: решай–не решай – величины несоизмеримы,
нет того, кто бы стоил больших утрат,
золотого руна или вынужденной пантомимы
в драгоценные, незыблемые пять утра.
Мы прекрасно знали, что мир не катится в преисподнюю
от двойных стандартов и расшатывания его основ,
и Сезон в Аду – только драма, а не Господень
указующий перст без слов.
мой серо-голубой
чтоб грустен и убит ему зола тому что вырвалось на волю не унявши
своей души сквозь тщету и разлад но пригубляя из разбитой чаши
забудь себя как солнечный удар пронзает не спросив уже ли
мой серо-голубой спустя недели
ты тот же серо-голубой
скажи ещё как море как прибой как небо в тучах как простуда летом
мы пали в нем под россыпью кометы затем чтоб плавно уходить в распад
не выдавай что видишь где была та точка что в созвездье ориона
в большой туманности преступно объята́
недугом опустевшего перрона
и средоточьем бесполезной лжи в миг губ прикосновение разъяли
сорвавшиеся с облака стрижи неся потери высоту снижали
не рви души на соразмерность дали в которой нет
от драмы ничего грусти в себя
впуская лёгкий свет
воспоминаний
что делал бог за мрачною завесой ей мы укрылись в бегство обратясь
но ткань сквозила выдавая тени с их странной некрасивостью борясь
как мог стяжал возможности и средства спастись из плена
близоруких тел чем больше тем сильней была явле́нна
пародия на маленьких людей
утекай
моросило
я сжимал
прядь твоих волос и горло
ты сжимала рефлекторно
рукоять ножа
как не ночь а день безглазый
ситцем октября
окуряться если честно
поздно для тебя
сотвори канал
и вытечь сможешь не задев
звёзд сверкающих над нами
словно не у дел
заслонить засов не бойся
клеткой потолка тень мерцает
аварийным выходом
пока
и сорвав лоскут последний
с левого плеча
ты уже не куст не роща
мякоть-алыча
обирая кость за костью
в пряном киселе
мы смотрели как стекает
месяц на стекле
ты грустила
век прикрытых сном обременя
благо что уже не взглянешь
мрачно на меня
виноградной кисти листья
зелены в надрыв
помня ночью все изгибы
а к утру забыв
настоять себя на кислой
ягоде в спирту
как ни морщить брови губы
а держать во рту
ливень бросит
ног продрогших в мокрую траву
но и он не знает точно
будут ли к утру
проплывать над этим садом
серые вчерне
облака за балюстрадой
слившись в чугуне
утекай
сосуд оставив
жизненный вотще
утекай
не будь напрасно
присно и вообще
напишу что я сжимаю
горло как свечу
напишу но не сжимаю
разве что хочу
© Эгвина Фаталь, 2012 – 2014.
© 45-я параллель, 2016.