Екатерина
Канайкина

Город, моя печаль

Лечишь, как рай заимствуешь.

Кто из нас одинок?

Выйду к тебе на исповедь,

Будто бы на манок.

Знай же, покуда-временно

Счастье моё взаймы,

Город разбудит северный

Шорохом домовым.

Пересчитай саженями –

Не оступиться бы –

Петельками, паденьями

Значимость сей татьбы.

Кто у кого в запасниках,

Город, моя печаль,

Чтобы рукою ангельской

Сердце моё качать?

ДР

Так бывает, слезится от света последний снег.

Так бывает, когда я смотрю с тобой новый фильм.

Улыбаюсь, «а он похож на тебя», – говорю ЛГ. 

У него есть сценарий, он вспыльчив, остёр и мил.

У него под ногами кошки и небо на потолке.

От него пахнет звёздами и растворимым кофе. 

Без тебя и него мне лучше, чем очень плохо,

Но покуда март написан на номерке 

В гардеробной столько переполоха...

До сих пор доверяю оставленным там вещам. 

И когда приходят люди и верещат,

Что почти тепло, что вишни взорвутся скоро,

И на ветви сядет гроздьями белый город,

Я не понимаю, кто из нас дьявол, кто адвокат,

Мне их выгнать надо? Или же успокоить?

Хорошо всё будет, всё хорошо ещё.

Вот дозреет радуга, ямки взойдут на щёки.

И в ложбинах рек дождём запахнет, как молоком.

Каждый новый день мне снова в колени уткнётся лбом,

Я по-матерински его поглажу по голове.

Как умею. 

И чтобы мы не выделялись из толпы

И чтобы мы не выделялись из толпы

Перемолчи меня. Оставь меня. Не вспомни.

Я одиночество. Я горькость. Я полынь.

А у тебя глаза, как на иконе.

И те, кто знает больше нас с тобой,

Ежесекундно ищут водопой

Или подносят маленьких к купели.

Как горячо тому, кто ещё верит. 

Как всё равно, как страшно, Боже мой.

Из завязей жасминовых

Из завязей жасминовых

По-детски луноликая

К реке спускалась девушка

И в подростковом зареве

Тянулось всё как патока

Хрустело солнца крошево

Утиный бог узнал её

Паучьи люльки замерли

Скамья с панамкой ивовой

Покрылась трелью-шёпотом

Горячечным мальчишечьим

Пылало всё, казалось всё.

Береговою птицею

Взрывала воздух девочка

Расплескивала таинство

Размахивала крыльями:

Всё ветрено, всё кажется.

Несчастная, счастливая.

* * *

Какая разница, куда рвалась стрела,

вздохнуло небо, траектория была

подредактирована. 

Под руками Бога

тревога, облачённая в дожди,

цукаты листьев, сбившихся с землёй,

смиренны, только вынести не могут

попытки прикоснуться ни одной.

А, может, ничего, лишь пелена,

качаясь, гонит пористую пыль,

белок небесный, колкий снего-дырь.

И ты стоишь, как будто у свободы

на выданье, но, кажется, в плену,

как будто по кадык, но утонул,

за полем, посветлевшим до озноба,

под перезревшей тяжестью луны.

И ничего не понимаешь, чтобы

сносить остатки слов и головы.

Кого мне для тебя нарисовать?

У памяти изменчивое лоно:

Ты девочка, ты мальчик, ты ребёнок.

А хочешь, как младенец заори – 

Прижмётся к люльке внутренний старик

И колыханку шёпотом споёт.

Лети, лети, держись за самолёт:

Ты облако, ты перекати-поле.

Доверчиво открытые ладони

Так близко, а немыслимо достать –

Не уберёшь ладони от креста.

Вот море. Ты барашек, чайка, соль.

Вчера проглоченный удавом слон.

И, прислонившись от и до к песку,

Молчишь от вдоха до сведённых скул.

Вот дом. Ты в нём живёшь и варишь суп.

Ты мама, ты детсадовский рисунок.

Кошачий друг, седая голова.

Кого мне для тебя нарисовать?

Маёвое

распущенная донельзя тоска 

похожая на порванный рассказ

как паучиха ползает по полу

то примотает нити к разговору

то перекрутит связку из путей

то психанёт и ляжет в темноте

сверни мне – скажет – горы

и разбухнет

под стулом за столом в углу на кухне

купи мне – скажет – чипсы 

и вздохнёт

и повернётся задом наперёд

я отвоюю двадцать с чем-то маев

маёвых дней с апчихом аллергий

резиновые гири-сапоги

нахлюпают с дорог зелёной пыли

я рассмеюсь к безумию близка

от перемен слагаемых местами

и подниму глаза

а там – тоска

Морское

М.В.

Когда я вынимаю руками водоросли –

они холодные.

Я их выжимаю, как мысли

в поисках счастья.

С них капли глубокие, длинные

спускаются змейками по моим загорелым запястьям...

Когда ветру нравится запах моих волос –

он играет ими.

Они гладят мне щёки

и липнут к губам, как живые,

в поисках слов.

Я ладонями провожу по лицу,

отворачиваюсь и делаю очень глубокий вдох.

Когда песок закрадывается ко мне в босоножки –

он колется.

Я разуваюсь, вытряхиваю его,

зная, что зря.

Он уже пристал к моим пальцам, как липкие крошки,

и я сижу на нём и его же счищаю с себя.

И я опрокидываюсь на спину,

а руки – в стороны.

На огромнейшем небе ночь и звёзды.

Одна звезда.

Это для безразличных других небо звёздами порвано.

Но когда Я смотрю, то она всё равно – одна.

Я бесконечно шепчу ей такое важное и далёкое.

И не чувствую ветра,

не помню, колется ли песок.

И уже не с холодных водорослей,

а из твоей меня

слёзы катятся мимо щёк.

Такие же длинные и глубокие,

как любовь моя...

Ничего такого

А улицам – ни края, ни конца.

И носишь за собою одеяло,

Укутавшись в доверие отца.

Ну, вот и всё, и перезимовала.

И устье растрепавшихся дорог,

В уста целуя, сплёвываешь – горько.

Не пух, не прах и не переполох,

Себя распознаёшь в себе – и только.

Светло за дверью. Может быть, прости,

Запеленаем всё это, как стих?

Степенность не рождается от слова.

Так выживают, ничего такого.

Но ты всё говоришь, ты говоришь,

В висках литое зарево горит,

И прорастает что-то, крылья, что ли.

И не понять, что правильнее больно,

И кто кого из нас приговорит.